Солнце больше солнца
Шрифт:
Там, куда с ним поехали на его подводе, ему заявили, что он сельский богатей и проходимец, если не состоит в артели портных. Он отвечал: нет у них в селе такой артели, а ему: "Но ты-то есть с машинкой! И деньги имеешь!"
Посадили его в холодную тюремную камеру, полным полную арестованных, из которых ни один не походил на жулика. Ночью пришли красногвардейцы, взялись всех избивать, крича: "Буржуи! Кровососы!" Утром дали по куску хлеба, по кружке воды. Афанасия несколько раз водили в ревком, где на него наставляли револьвер, крича: "Будем отпираться
Так длилось неделю, пока человек в ревкоме, куда в какой раз привели Килова, не сказал о нём красногвардейцу: "Отпустить!" Афанасий спросил солдата, который вывел его за ворота: а как же, мол, конь, подвода, швейная машинка? Солдат ответил: "От них будет польза народу". Килов не стерпел сказать: за что же он сидел, страдал и лишён имущества? В ответ услышал: "Лес рубят - щепки летят. Радуйся, что живой уходишь".
Но жизнь в нём держалась плохо, ему отбили почки. Добрался до дома, лёг под образами, стонал и сквозь стоны рассказывал, какая его постигла напасть. Вскоре помер. Федосья и дочери (одной девятнадцать, другой шестнадцать неполных) стали сами управляться с хозяйством, осталась у них ещё одна лошадь, были корова с годовалой тёлкой, свинья, овцы, домашняя птица.
В село вступил Москанин со своими людьми, почти весь хлеб у Киловых вывезли и не лишили только лошади, тёлки и курицы с петухом. Пришли белые, при их власти Федосья и дочери собрали урожай, развели птицу, и тут к старшей посватался вдовец из дальней деревни. Брал без приданого, и Федосья сказала дочери: "Раз так - иди. Лучшего не ждать".
Вновь настало время коммунистов, стали они прижимать злее прежнего, дошло до того, что у Федосьи и Пелагеи реквизировали лошадь. Подросшую тёлку пришлось зарезать: всю прошлую зиму кормились мороженым мясом, варя по кусочку в день, кости вываривали по несколько раз. Нынешняя же зима обрекала мать и дочь на смерть.
50
Федосья обессилела, идя следом за Маркелом и Пелагеей, позвала:
– Погодите!
Маркел, держа под руку девушку, обождал, когда подойдёт мать, взял под руку и её и так и привёл двоих к себе в избу. Потаповна тяжело поднялась с лавки, произнесла надтреснутым, с хрипом, голосом:
– Милости просим, дорогие.
Неделяев усадил гостий, когда они сняли верхнюю одежду, за стол на кухне, сам освободился от шинели, побеспокоился:
– Мясо сразу пойдёт вам с отвычки?
Потаповна посоветовала:
– Бульонцу им попервах...
Маркел налил в две миски супа без мяса, положил на стол хлеб, который гостьи стали разламывать трясущимися руками, опускать кусочки в горячий бульон. Понаблюдав, как они едят, судорожно втягивая с супом воздух, звучно глотая, хозяин наелся сам, вновь наполнил две опустевшие миски:
– Обедайте в пользу!
– и пошёл топить баню.
Возвращаясь, прокрался в сени, приник к двери в кухню, услыхал глухой кашель Потаповны. Потом послышались её перемежаемые вдохами слова:
–
Заговорила Федосья:
– Я вот и то тоже думаю...
Маркел тихонько выскользнул во двор, затем возвратился обычным, слышным в избе шагом, встал перед столом, расставив ноги в галифе, в сапогах, пристально-красноречиво смотрел в лицо Поли. Та, склонясь над миской, доела суп и хлеб и не смела поднять на хозяина глаза. Потаповна и Федосья сидели недвижно и также немо.
Неделяев опустил тяжёлую руку на плечо Поли, та встала, и он открыл перед нею дверь. Когда девушка вышла из избы, он остановился за её спиной, сказал вставшей на месте:
– А ну живее!
Она послушно поспешила в баню, над которой вовсю дымила труба. В предбаннике девушка встала спиной к Маркелу и не двигалась - он, раздеваясь, следил, как её под одеждой пробирает дрожь. Голый, переступил большими ступнями по гладко струганному полу, взял Полю за плечи, повернул к себе лицом:
– Гляди и полюби...
– произнёс шёпотом удовольствия от происходящего, возбуждённо отметил, как расширились зрачки у девушки, смотревшей на его член. Тот набряк под её взглядом.
Сев на лавку, Маркел приподнял член ладонью, проговорил властно:
– Раздевать я тебя не буду. Ты не хочешь меня уважить?
Она прошептала, уставившись в пол:
– Я не смею...
Он подумал: "Никаких ужимок, глупая без притворства. Оно и хорошо!" Произнёс с насмешливым благодушием:
– Ты бойся одного - мне ждать надоест, и я рассержусь!
Она стала быстро и растерянно, будто ополоумев, сбрасывать с себя всё. Оставшись совсем нагой, казалось, ударится в рыданья, и Маркел успокаивающе ласково сказал:
– Вот и хорошо, моя Полюшка.
Встав, аккуратно обнимая её, бережно прижимал её тело к своему, поглаживал спину, поясницу, зад девушки, шепча:
– Ты меня слушайся, я тебя буду любить... любить мою Полюшку...
Она перестала дрожать, он ввёл её в баню и велел поворачиваться перед ним, всю оглядывая. У неё, невысокой, были покатые плечи, широковатый таз, недлинные ноги она ставила носками немного внутрь. О её худобе он подумал: "Откормится - титьки, ляжки, зад нальются". Велел ей поднять руки, глянул на густую растительность под мышками, затем указал прилечь навзничь на лавку, разведя ноги. Посмотрев в промежность, произнёс одобрительно:
– Петунья у тебя в меху.
Поля, взиравшая на него с самозабвенной покорностью, при слове "петунья", отнесённом к тому, что звалось иначе, моргнула и вытаращила глаза: слово вызвало у девушки верх трепетного почтения к Маркелу.
Он окатился водой и, с силой потирая себя намыленной мочалкой, велел Поле мыться. Она старательно вымыла голову, тоже взялась тереться мочалкой, потом водой из таза смыла с себя мыло, села на лавку и с выражением тяжёлой вины прошептала:
– Нету больше моей силы...