Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

ЛЕОНИД ЛАПЦУЙ^{176}

(Род. в 1932 г.)

С ненецкого

ВРЕМЯ

Двадцатое столетие, ты смело Над зыбкими туманами шагало, Над валунами снежными звенело И над холмистой тундрою Ямала. Стрелою ты звенящею взлетало Из луков дедовских — отживших, грозных. И, вновь рожденное зарею алой, Рванулось в космос, к отдаленным звездам. Столетие «Востоков» и «Восходов», На крыльях мысли, что быстрее света, Ты на рубеж двухтысячного года Проносишься космической ракетой. Тебе поможет крыльев взмах железный, И ветер над тобою будет реять. Но только с мыслью спорить бесполезно — Она летит во много раз быстрее. К мирам далеким, по годам-ступеням Лети, тебя направит мысли гений. И, может быть, в двухтысячные годы Ты будешь гостьей на Луне желанной Сил набираться перед новым взлетом. Но — торопись! Стремись к своим высотам Всечасно, ежедневно, постоянно.

‹1966›

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ^{177}

(Род. в 1932 г.)

ТАЕЖНЫЕ ЦВЕТЫ

Не привез я таежных цветов — извини. Ты

не верь, если скажут, что плохи они. Если кто-то соврет, что об этом читал… Просто, эти цветы луговым не чета! В буреломах, на кручах пылают, жарки, как закат, как облитые кровью желтки. Им не стать украшеньем городского стола. Не для них отшлифованный блеск хрусталя. Не для них! И они не поймут никогда, что вода из-под крана — это тоже вода… Ты попробуй сорви их! Попробуй сорви! Ты их держишь, и кажется, руки в крови!.. Но не бойся, цветы к пиджаку приколи… Только что это? Видишь — лишившись земли, той, таежной, неласковой, гордой земли, на которой они на рассвете взошли, на которой роса и медвежьи следы, — начинают стремительно вянуть цветы! Сразу гаснут они! Тотчас гибнут они!.. Не привез я таежных цветов. Извини.

‹1958›

ПОДКУПЛЕННЫЙ

«Все советские писатели подкуплены…»

Так пишут о нас на Западе Я действительно подкуплен. Я подкуплен. Без остатка. И во сне. И наяву. Уверяют советологи: «Погублен…» Улыбаются товарищи: «Живу!..» Я подкуплен ноздреватым льдом кронштадтским. И акцентом коменданта-латыша. Я подкуплен военкомами гражданской и свинцовою водою Сиваша… Я еще подкуплен снегом белым-белым. Иртышом и предвоенной тишиной. Я подкуплен кровью павших в сорок первом. Каждой каплей. До единой. До одной. А еще подкуплен я костром. Случайным, как в шальной игре десятка при тузе. Буйством красок Бухары. Бакинским чаем. И спокойными парнями с ЧТЗ… Подкупала вертолетная кабина, ночь и кубрика качающийся пол!.. Как-то женщина пришла. И подкупила. Подкупила — чем? — не знаю до сих пор. Но тогда-то жизнь я стал считать по веснам. Не синицу жду отныне, а скворца… Подкупила дочь характером стервозным, — вот уж точно, что ни в мать и ни в отца… Подкупил Расул насечкой на кинжале. Клокотанием — ангарская струя. Я подкуплен и Палангой, и Кижами. Всем, что знаю. И чего не знаю я… Я подкуплен зарождающимся словом, не размененным пока на пустяки. Я подкуплен Маяковским и Светловым. И Землей, в которой сбудутся стихи!.. И не все еще костры отполыхали. И судьба еще угадана не вся… Я подкуплен. Я подкуплен с потрохами. И поэтому купить меня нельзя.

‹1969›

* * *

На Земле безжалостно маленькой жил да был человек маленький. У него была служба маленькая и маленький очень портфель. Получал он зарплату маленькую. И однажды прекрасным утром постучалась к нему в окошко небольшая — казалось — война… Автомат ему выдали маленький, сапоги ему выдали маленькие, каску выдали маленькую и маленькую — по размерам — шинель. …А когда он упал — некрасиво, неправильно — в атакующем крике вывернув рот, то на всей земле не хватило мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост!

‹1969›

* * *

— Отдать тебе любовь? — Отдай! — Она в грязи… — Отдай в грязи!.. — Я погадать хочу… — Гадай. — Еще хочу спросить… — Спроси!.. — Допустим, постучусь… — Впущу! — Допустим, позову… — Пойду! — А если там беда? — В беду! — А если обману? — Прощу! — «Спой!» — прикажу тебе… — Спою! — Запри для друга дверь… — Запру! — Скажу тебе: убей!.. — Убью! — Скажу тебе: умри!.. — Умру! — А если захлебнусь? — Спасу! — А если будет боль? — Стерплю! — А если вдруг — стена? — Снесу! — А если — узел? — Разрублю! — А если сто узлов? — И сто!.. — Любовь тебе отдать? — Любовь!.. — Не будет этого! — За что?! — За то, что не люблю рабов.

‹1969›

БАЛЛАДА О КРАСКАХ

Был он рыжим, как из рыжиков — рагу. Рыжим, словно апельсины на снегу. Мать шутила, мать веселою была: «Я от солнышка сыночка родила!..» А другой был черным-черным у нее. Черным, будто обгоревшее смолье. Хохотала над расспросами она, говорила: «Слишком ночь была черна!..» В сорок первом, сорок памятном году прокричали репродукторы беду. Оба сына, оба-двое, соль Земли — поклонились маме в пояс. И ушли. Довелось в бою почуять молодым рыжий бешеный огонь и черный дым, злую зелень застоявшихся полей, серый цвет прифронтовых госпиталей. Оба сына, оба-двое, два крыла воевали до победы. Мать ждала. Не гневила, не кляла она судьбу. Похоронка обошла ее избу. Повезло ей. Привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей. Повезло ей! Повезло! — Оба сына воротилися в село! Оба сына. Оба-двое. Плоть и стать. Золотистых орденов не сосчитать. Сыновья сидят рядком — к плечу плечо, Руки целы, ноги целы — что еще? Пьют зеленое вино, как повелось… У

обоих изменился цвет волос. Стали волосы смертельной белизны! Видно, много белой краски у войны.

‹1972›

ВЛАДИМИР ЦЫБИН^{178}

(Род. в 1932 г.)

СКАЗОЧНОЕ

В темноте почти, в тесноте, на печи — на теплое место — к домашнему солнышку сказки сели погреться: ребрышко к ребрышку. Чтоб не смог сон уломать — сказку сказывает мать: — Ты не спи, малышка ушлый, ты не спи. И сказку слушай: птицы спят в ветвях густых — этой сказки нет у них! Если будешь слушать смирно, без шлепков и без хлопот, — на свои на именины тебя месяц позовет, старый, добрый месяц лысый под студеной шубой лисьей, он с подоблачных высот звезд пригоршню сыпанет в обе руки, в обе горсти! Нет? Тогда другую в гости приглашу, скажу: «Пожалуй!» Накладу в печь больше дров,  принесет она, пожалуй, целую подушку снов! На печи, на сугреве сказки новые сели, сказки сели, как гуси, кличу их: «Гули-гули!..» Сказки слушаю, надеясь, что придет с войны отец… За окошком нашим месяц тает, будто леденец. Вьюга ходит вкось по снегу, так лишь ходит лось по следу, — жж! — и вот уже с кита встала новая скирда! На заре узоры гладки, на окне морозный пух… Сказки словно на салазки посадили меня — ух! Через зимы, через ветры я лечу, лечу, лечу, через рощи, что одеты в черно-бурую лису! Через веси, через песни!.. Стоп! У нашего двора. На печи как будто в пекле — от сосновых дров жара, на печи как будто в марте! Укачав, как на возу, вороной каленой масти сон в глазах наспал слезу… И, уставший, как от гонки,  как набегавшись в лапту, сказки глажу я по холке и под бок их греть кладу! Печь, вся жаром залитая, будет доброй до утра. Сказки глажу, засыпая: — Спите, сказки! Спать пора!

‹1963›

ПОСЛЕДНЯЯ СОЛДАТКА

В избе, где нет без мужика достатка, на самой крайней улице села она живет — последняя солдатка, степенна, крепкотела и бела. Ни матери, ни мужа, ни ребенка — кругом одна уже который год, и лишь порой нетрезвый мужичонка на огонек привычно забредет. — Кто там? — на стук откликнется охотно, а у самой забьется вдруг в груди. — Я так, Марина, вижу, светят окна, на разговор… Чтоб душу отвести. — Поставит чай, поправит наспех платье, отсядет в тень от строгого огня, податливой улыбкою и статью ночного посетителя дразня. К такой носить не водку, а подарки и душу открывать свою в тоске. А он глядит, как нежно дышат ямки на правом и на левом локотке, разглядывает молча, без заминки, как дышит всею грудью тяжело, как медленно стекает по ложбинке от шеи — вниз спокойное тепло… Раскаяньем и горечью объята, она привыкла думать напрямик: «Ну вот пришел, а в чем я виновата? Что из того, что он не мой мужик!» Она прижмется головой украдкой к его груди, доверчива, нежна, на этот миг — не прежняя солдатка, а как у всех — невеста иль жена… Кто все поймет, а кто ее осудит… А утром все не так уже, все — врозь. Уйдет и попрощаться с ней забудет с похмельной головой случайный гость… Она идет, душою всей святая, и слышит: — Поглядите, какова! — Она идет спокойно, как святая, разлучница, солдатская вдова. Идет она, стеснительна по-русски, и думает отчаянно про то, чтоб около локтей на старой блузке протертых дыр не увидал никто.

‹1967›

ДОЖДИ

В моей родительской глуши, заночевав среди соломы, стучат, стучат, стучат дожди о ставни, словно почтальоны. Я берегу тоску избы который год неотвратимо по круглому комочку дыма, что выкатился из трубы. Она еще жива, изба, не зря ведь тычется спросонок в глухую ставень, как теленок, лучом упавшая звезда… Я берегу тоску избы и в памяти, и в каждой строчке! Туда, как пестрые столбы, бегут года поодиночке! Я жду, что вот за много лет в избе, куда стучится дождик, распустится однажды свет и задрожит вдруг, как листочек! О тяга в дальние места, нам даль сверкнет — и станет тускло! У каждого своя изба, куда не суждено вернуться… И все ж захолодит от стуж, и так потянет тебя в глушь, где в изморози, как в пуху цыплячьем, средь тиши и света, прижавшись тесно к лопуху, с росою высыхает лето. Немало нас, что от своей избы, прислушиваясь к веку, от дальних дней и от дождей разъехались по белу свету! Сны высыпали, как грибы, в глаза — и стало все не просто, что ходит мать лишь от избы тебя встречать до перекрестка. Остановите, поезда, возле нее свои вагоны. Стоит село. Стоит изба. Стучат дожди, как почтальоны.

‹1967›

ЛЮБИ

Чтобы у нас с тобой все было в жизни равно, люби меня тоской, люби самодержавно. Чтоб не убыть опять душою, — все морока! — люби меня прощать, люби обидеть строго. Не бойся, что вернусь я к прежним подозреньям, ведь боль моя и грусть освещены прозреньем. Люби, что я такой, люби за невезучесть, чтобы одной тобой моя слагалась участь. Люби, чтоб я плечом прикрыл — лишь бой наступит, люби меня мечом, ведь меч не только рубит. Люби, чтоб лучшим был, веди меня по краю, как я тебя любил, за что — и сам не знаю. Люби меня легко, отверженно и грустно, и больше ничего на свете мне не нужно. В моих словах простых я жил, как в глухомани. И ты, хотя бы миг, люби меня заране. Попробуй доберись в судьбе моей до сути — как будто вниз всю жизнь лечу на парашюте, и кажется: вот-вот и приземлюсь я во поле, и век, как самолет, летит со мною в штопоре. Люби меня, скорбя, люби до самовластья, люби, чтоб я себя обрек навек на счастье.