Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1967›

ФАЗУ АЛИЕВА^{171}

(Род. в 1932 г.)

С аварского

* * *

Ты мне сказал: — Любимая, смотри, как стало сердце, точно птица, беспомощно и безнадежно биться в плену твоем с зари и до зари! — О, что ты говоришь?! Я не силок, опутавший тебе внезапно ноги, и не гляди ты на меня в тревоге, как пленный сокол! Нет, я не силок. Свобода я твоя, и ты лети в свой синий мир, в свой океан воздушный. Кроме полета твоего, не нужно мне ничего на жизненном пути. А если ослабеют два крыла, сама твоими крыльями я стану, не дам сгуститься над тобой туману: твоя свобода — я всегда светла. Ты мне сказал: — Любимая, смотри, вернуть покой душе не удается. как пойманная рыбка, сердце

бьется  в твоем плену с зари и до зари. — О, что ты говоришь! Я не крючок с заманчивой губительной наживкой. Не трепещи ты пойманною рыбкой, не задыхайся! Нет, я не крючок. Свобода я твоя. И ты плыви в зеленые бунтующие воды. Свобода я твоя. А без свободы нет для тебя и для меня любви!

‹1971›

НИКОЛАЙ ДАМДИНОВ^{172}

(Род. в 1932 г.)

С бурятского

СОСНА

1 Я представляю это так: лет сто тому назад Под всадником споткнулся конь, подкова зазвенела, И пыль взлетела, и, дрожа, взглянул во тьму бурят: В полночной тьме сосна пред ним какая-то синела. Сосна?… Наверно, неспроста споткнулся вороной. И ворон неспроста, видать, кричал во мраке. И всадник вытащил тогда сосуд берестяной И ровно на десять сторон плеснул хмельной араки. Еще с рожденья знал степняк, что духов гнев жесток, Что если вдруг споткнулся конь — того и жди прорухи… Он привязал к ветвям сосны поярче лоскуток, Чтоб подобрели наконец разгневанные духи. С тех пор прославилась сосна как темных сил жилье. И, одинокая, она жила в степи сожженной. И всяк поярче лоскуток цеплял к ветвям ее, И каждый голову склонял пред нею униженно. А дождь хлестал, и сыпал снег, и наползал туман, И у соснового ствола, вертлявый, словно дьявол, В тарелки медные гремел и бушевал шаман, И сам грозил, и сам рядил, и сам судил и правил. 2 А годы плыли, как орлы, неслыханным грозя, Сосна дремала, на веку перевидав немало. И вдруг ударила гроза под самые глаза, Полуистлевшую давно повязку с глаз сорвала. И пулемет стучал в степи, нетерпеливый, злой. И пена падала плашмя, с боков коней слетая, И знамя красное взвилось над древнею землей, А славы каппелевской дым в суровом небе таял. И вот, роняя лоскутки, как перья из крыла, Сосна стояла, накренясь, как древний черный ворон, Тарелка медная, упав, к ногам ее легла, А мимо новый день шагал, как победивший воин. Все меньше шло к сосне людей по тропкам завитым, Уже осталась в ней нужда немногим старцам ветхим. Нелепой сказкою она казалась молодым, Нелепой, словно лоскутки, привязанные к веткам. 3 И вот однажды странный гул глухую степь потряс, А это плыли трактора, и это означало, Что старой жизни в той степи последний пробил час, Что гулкий говор тракторов — иной поры начало. Устало рухнула сосна, и встала пыль стеной, И степь вздохнула глубоко, и степь помолодела… И я пришел сюда опять. И вот передо мной — Пшеницы золотой прибой. И нет ему предела…

РИММА КАЗАКОВА^{173}

(Род. в 1932 г.)

* * *

Из первых книг, из первых книг, которых позабыть не смею, училась думать напрямик и по-другому не сумею. Из первых рук, из первых рук я получила жизнь, как глобус, где круг зачеркивает круг и рядом с тишиною — пропасть. Из первых губ, из первых губ я поняла любви всесильность. Был кто-то груб, а кто-то глуп, но я — не с ними, с ней носилась! Как скрытый смысл, как хитрый лаз, как зверь, что взаперти томится, во всем таится Первый Раз — и в нас до времени таится. Но хоть чуть-чуть очнется вдруг, живем — как истинно живые: из первых книг, из первых рук, из самых первых губ, впервые.

* * *

Россию делает береза. Смотрю спокойно и тверезо, еще не зная отчего, на лес с лиловинкою утра, на то, как тоненько и мудро береза врезана в него. Она бела ничуть не чинно, и это главная причина поверить нашему родству. И я живу не оробело, а, как береза, черно-бело, хотя и набело живу. В ней есть прозрачность и безбрежность, и эта праведная грешность, и чистота — из грешной тьмы, — которая всегда основа всего людского и лесного, всего, что — жизнь, Россия, мы. Березу, как букварь, читаю, стою, и полосы считаю, и благодарности полна за то, что серебром черненым из лип, еловых лап, черемух, как в ночь луна, горит она. Ах ты, простуха, ах, присуха! Боюсь не тяжкого проступка, боюсь, а что, как, отличив от тех, от свойских, не накажут меня березовою кашей, от этой чести отлучив… А что, как смури не развеет березовый горячий веник, в парилке шпаря по спине… Люби меня, моя Россия, Лупи меня, моя Россия, да

только помни обо мне! А я-то помню, хоть неброска ты, моя белая березка, что насмерть нас с тобой свело. И чем там душу ни корябай, как детство, курочкою рябой, ты — все, что свято и светло.

* * *

Мой рыжий, красивый сын, ты красненький, словно солнышко. Я тебя обнимаю, сонного, а любить — еще нету сил. То медью, а то латунью полыхает из-под простыночки. И жарко моей ладони, в холодной палате простынувшей. Ты жгуче к груди прилег головкой своею красною. Тебя я, как уголек, с руки на руку перебрасываю. Когда ж от щелей в ночи крадутся лучи по стенке, мне кажется, что лучи летят от твоей постельки. А вы, мужчины, придете — здоровые и веселые. Придете, к губам прижмете конвертики невесомые. И рук, каленных морозцем, работою огрубленных, тельцем своим молочным не обожжет ребенок. Но, благодарно сжавши в ладонях, черствых, как панцирь, худые, прозрачные наши, лунные наши пальцы, поймете, какой ценой, все муки снося покорно, рожаем вам пацанов, горяченьких, как поковка!

* * *

Быть женщиной — что это значит? Какою тайною владеть? Вот женщина. Но ты незрячий. Тебе ее не разглядеть. Вот женщина. Но ты незрячий. Ни в чем не виноват, незряч! А женщина себя назначит, как хворому лекарство- врач. И если женщина приходит, себе единственно верна, она приходит — как проходит чума, блокада и война. И если женщина приходит и о себе заводит речь, она, как провод, ток проводит, чтоб над тобою свет зажечь. И если женщина приходит, чтоб оторвать тебя от дел, она тебя к тебе приводит. О, как ты этого хотел! Но если женщина уходит, побито голову неся, то все равно с собой уводит бесповоротно все и вся. И ты, тот истинный, тот лучший, ты тоже — там, в том далеке, зажат, как бесполезный ключик в ее печальном кулачке. Она в улыбку слезы спрячет, переиначит правду в ложь… Как счастлив ты, что ты незрячий и что потери не поймешь.

* * *

Писатели, спасатели, — вот тем и хороши, — сказители, сказатели, касатели души. Как пламя согревальное в яранге ледяной, горит душа реальная за каждою стеной. Гриппозная, нервозная, стервозная, а все ж — врачом через морозную тайгу — ты к ней идешь. Болит душа невидимо. Попробуй, боль поправ, поправить необидимо, как правит костоправ. Как трудно с ним, трагическим, неловким, словно лом, тончайшим, хирургическим, капризным ремеслом. Чертовская работочка: тут вопли, там хула… Но первый крик ребеночка — святая похвала. На то мы руки пачкаем, скорбим при ночнике, чтоб шевельнул он пальчиком на розовой ноге.

МУМИН КАНОАТ^{174}

(Род. в 1932 г.)

С таджикского

НАША ПРАВДА

О пет, не святые мы, не чудотворцы, Не сказочных войск силачи-ратоборцы. О наших делах говорят как о чуде, Но мы только люди, обычные люди. Лишь правдой сильны мы, лишь правдой земною, Ее оценили мы жизни ценою. До уровня солнца ее поднимая, Мы знаем, что светит нам правда живая, Что наши она озарила дороги, Всем людям понятен язык ее строгий. А ну-ка, противник, пылающий злобой, Взглянуть нашей правде в глаза ты попробуй!

‹1957›

ОГОНЬ ЛЮБВИ

Любовь — это жгучее пламя тревоги, Оно тебя жжет, но желанны ожоги. Подальше уйдешь от огня — ты спасен, Но этот, бездымный, что скрытно зажжен, — Чем дальше, тем жжет он сильней, без сомненья; От пламени этого нету спасенья!

‹1958›

ТРИБУНА МИРА

Дошло предание до нас, Что некогда гора Парнас, Травой покрыта вечно юной, Была священных муз трибуной. Когда, в давно прошедший век, Был первым древний мудрый грек, Весь мир, который беспределен, Внимал тому, что скажет эллин. Но высох Греции родник, Увял в ее горах цветник, И утвердились в эти годы Иноязычные народы. Всех музыкой своей строки Пленил волшебник Рудаки. Слова сдались ему на милость, Пред ним величие склонилось. Могу ли я, простой таджик, Судить, насколько он велик? Но для певца, чья мысль блистала, Трибуной Крыша Мира стала.