Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1968›

МАМЕД АРАЗ^{179}

(Род. в 1933 г.)

С азербайджанского

ГОРДОСТЬ ПОЭТА

Как гордо жили древние поэты, Как истинно, как искренне во всем. И каждый знал, что он — источник света… А мы — как свой огонь сквозь дни несем? Величием души умы тревожа, Поэт познал, в чем истинная честь. Поэт, когда с него сдирали кожу, Не забывал и в муках, кто он есть. А горд ли тот, кто всуе подожжен, Как будто спичкой, похвалою мелкой? Лишь цвет огня, не пламя держит он, Хоть и не каждый отличит подделку. Уйдет из жизни — и прервется нить. Был только что — и сразу канул в бездну… И слава не сумеет исцелить Людей, влекомых славой, как болезнью. И ты, мое перо, не прячься в тень, Как будто бы не отдаешь отчета, Как бы не знаешь,

что настанет день И каждого сурово спросит: «Кто ты?» Отчетный день — Он всем необходим, И в жизни нет серьезнее момента, И слава, не подписанная им, Фальшивому подобна документу. Что ж, каждому — заслуженный успех. Поэтам слава их необходима, Как детям, тем, что биты больше всех И больше всех наставником любимы. Поэт любовью этою силен. Бессмертие его такого рода, Что лишь тогда подвластен смерти он, Когда лишишь его любви народа.

* * *

Не миновать и мне со смертью поединка. И прежде снег был бел и ал был цвет огня. Такая этот мир предолгая пластинка, Что будет петь, как пел со мной, и без меня. Но он поет со мной, И я иду по миру. И мир передо мной мой расстилает путь. И кто-то должен был меня окликнуть: «Милый…» И этим словом все в душе перевернуть. И ты пришла ко мне в свой срок, без опозданья… Все помнить о тебе, все знать и заодно Почувствовать в груди огонь того свиданья, Что впереди опять, как жизнь, мне суждено. Что б ни было со мной на повороте неком, Счастлива ли любовь, приносит ли беду, Что б ни было, скала очнется человеком, Когда, влюбленный, к ней я грудью припаду. Так быть должно… И я возьму любую ношу. И ослабею — лишь любви меня лиши. Что может значить ум, пускай и всем хороший, Когда не знает он веления души? Есть в жизни суд любви, И пусть он ждет нас где-то, Но каждый, где б ни шел, приходит и туда. Что б ни было, любовь должна остаться светом, Защитником моим перед лицом суда. Открытый путь любви не знает ложных петель. Иди вперед, не стой, раз выпало идти. Пускай огонь горит, ложь превращая в пепел. Пускай огонь горит, что б ни было в пути.

ПАВЕЛ БОЦУ^{180}

(Род. в 1933 г.)

С молдавского

ПОРОГИ

Должны перешагивать мы по дороге Пороги, пороги, пороги, пороги. Веселой гурьбой под веселый звонок Переступаем мы школьный порог. Вот, за руки взявшись с девчонкою милой И клятвой связавшись любить до могилы, Зажмурив глаза перед бездной слепящей, Порог переходим любви настоящей. С невестой вдвоем в предназначенный срок Переступаем семейный порог. Уже не юны, но еще не солдаты, Приходим к порогу военкомата. И вместе с народом, потрясены, Ступаем из мира в пучину войны. Шампанское льется: то мы всенародно Порог новогодний берем ежегодно. Пороги вопросов, пороги решений, Пороги падений, пороги свершений. По парам, по семьям, толпой и рядами Мы валим и валим, пороги под нами. А время торопится, время летит, Последний порог перейти предстоит. Где други? Где люди? На самом краю Один перед этим порогом стою. Последний приступок в бездонную тьму Переступаем по одному.

‹1966›

БЕРЕЗ БЕЛОСТВОЛЬНЫЕ АРФЫ….

Сквозь ливни, осенний ночной не уют, Как светлые окна, как свечи, Откуда-то, Из глубины, Издалече Берез белоствольные арфы встают. Полоски свеченья, огней — Скольженье в воде лебедей, Русалок немое круженье, Томленье, что в цвете нашло выраженье. А может, струятся слезою святой На те, на могилы родные… В ночи вырастает, как выдох земной, Негромкая песня России… Сквозь ливни, осенний ночной не уют, Как светлые окна, как свечи, Откуда-то, Из глубины, Издалече Берез белоствольные арфы встают.

‹1973›

К МОЛДАВИИ

Позволь тебя назвать и сводом синим, Ведь голыша листвой ты укрывала, Костры дарила вечером, а чаще Своим зеленым сердцем согревала. Позволь назвать сперва тебя землицей, Хранящей исцеление для раны, Той, что меж листьев аира таится Воспоминанием о боли ранней. Позволь назвать тебя сначала песней, В душе сверкнувшей золотой зарницей, — Богатством, что для вечности кудесник Припас, а сам забыл на свет родиться. Позволь еще назвать тебя, дать имя Той влаги ключевой, живой, глубинной, Когда ее губами пьешь сухими. Позволь тебя назвать и сводом синим, Чтобы, обняв от края и до края, Благодаря за сердце, свет и слово, В себе тебя до капли узнавая, Тебя назвать мог матерью, Молдова!

‹1973›

ОЯР

ВАЦИЕТИС^{181}

(Род. в 1933 г.)

С латышского

* * *

В этом доме дни засолены, как селедки. С утра до вечера плавают в рассоле. Здесь едят и гостям подают селедку на завтрак, и на обед, и на ужин. О ней мечтают, из-за нее грызутся, в восторг приходят из-за нее. Какую рыбу, закуску какую изгадили мои соседи! Не ходи в этот дом. Здесь пить не дают. Попросишь глоток воды. Потом о роднике вспомнишь, реки, озера, моря возжаждешь. Станут мерещиться волны, волны, волны… Но ты не прильнешь к ним губами — заперта будет дверь селедкой.

‹1962›

БАЛЛАДА О СИНЕМ КИТЕ

Нет, не мечтал он о странах, где знойное солнце слепит. Он знал холодное море, где плавает синий кит. Он знал: там копытами волны колотят обшивку бортов. Он знал: сыновей лупцуют отцы из-за синих китов. Кто знает, как часто брови он хмурил от бед и обид, но видел всегда сквозь слезы! плыл по морю синий кит. Хвостом колотил он волны, и океан гудел: — Что медлишь? Ты — мой соперник, на бой выходи, коль смел. Набьешь ты трескою трюмы, но это — не для души. Я тебе только нужен, и я тебя жду. Спеши! Под пристальным взглядом отцовским, уже не помня обид, выпрямился мальчишка, хоть был напоследок побит. Отец свою кожанку скинул: — Бери. Пригодится потом. — У сына взгляд с синевою, с упрямством и синим китом. И парень уходит в море, в тяжесть свинцовых вод. Что он делает в море, спроси у полярных широт. Я понял: свята свобода и нет ничего святей. Слышу: мой сын сегодня запел о синем ките.

‹1963›

СТАРАЯ ГЕЙША

Только волны, волны, волны — в море. Только чая, чая, чашку чая мне дайте, не бойтесь, я уплачу. Только френчи, френчи, френчи… Уходили все, кого я любила, за море — в море, в море, в туманы седые. И не вернулись. Плакать не буду, не буду, не буду. Человек не может исчезнуть. Только смерть, смерть, смерть могла перейти им дорогу. Но как же много смертей… Только ласк, ласк, ласк больше, чем звезд. Поцелуев больше, больше, больше песчинок. Чего на земле еще больше? Только волн, волн, волн, с белой мертвой пеной. Я прошу, прошу, прошу — не надо о белом цвете. Без вас я вижу, это — не вишни.

‹1964›

ПЕСНЯ

Крапива жжется, не скули — что жжется. Ну кто тебя просил хватать рукой? А боль уймется, скоро все уймется, но не проси судьбу, чтоб твой покой она хранила, чтоб тебя хранила, как слух хранят, когда гремит гроза, как жизнь, как силы, — из последней силы, и как зеницу ока, как глаза. Пусть все коснется нас, как всех коснется, оставит смех и горечь на губах. Сквозь тьму колодца, глухоту колодца свет, запах не пробьется, пуля, страх. Где запахи цветенья — без цветенья? Чем нам дышать? Что ветер принесет? Река забвенья, быстрина забвенья дней наших баржи дальше понесет. Крапива жжется, не скули — что жжется. И у крапивы есть свой странный май. А боль уймется, навсегда уймется, и все тогда пройдет, и все — прощай.

‹1967›

* * *

Я полюбил тебя, летом увидев белой. Подумал: вот это характер! — не сбросишь зимней одежды и рыжей не станешь, хотя известно тебе, что есть в каждом доме двустволка и каждый охотник по дичи палит, о запрете не помня. Я подошел к тебе, белое чудо, и понял — двустволкам ты знаешь счет. Ты мне сказала, что хочешь остаться белой и жить мгновенье, зато не по воле двустволок, а по своей воле. И я полюбил тебя еще крепче.