Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1955›

* * *

Б. Ахмадулиной

Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в праздной суете разнообразные не те. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, и оба мучаемся с ним. Со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет. А той — скажите, бога ради, кому на плечи руки класть? Та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть. Не сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и неосознанно наметит кого-то дальнего себе. О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Во мне уже осатаненность! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и разобщенность близких душ!

‹1957›

ПОДРАНОК

А.

Вознесенскому

Сюда, к просторам вольным, северным, где крякал мир и нерестился, я прилетел, подранок, селезень, и на Печору опустился. И я почуял всеми нервами, как из-за леса осиянно пахнуло льдинами и нерпами в меня величье океана. Я океан вдохнул и выдохнул, как будто выдохнул печали, и все дробинки кровью вытолкнул, даря на память их Печоре. Они пошли на дно холодное, а сам я, трепетный и легкий, поднялся вновь, крылами хлопая, с какой-то новой силой летною. Меня ветра чуть-чуть покачивали, неся над мхами и кустами. Сопя, дорогу вдаль показывали ондатры мокрыми усами. Через простор земель не паханых, цветы и заячьи орешки, меня несли на пантах бархатных веселоглазые олешки. Когда на кочки я присаживался, — и тундра ягель подносила, и клюква, за зиму прослаженная, себя попробовать просила. И я, затворами облязганный, вдруг понял — я чего-то стою, раз я такою был обласканный твоей, Печора, добротою! Когда-нибудь опять, над Севером, тобой не узнанный, Печора, я пролечу могучим селезнем, сверкая перьями парчово. И ты засмотришься нечаянно на тот полет и оперенье, забыв, что все это не чье-нибудь — твое, Печора, одаренье. И ты не вспомнишь, как ты прятала меня весной, как обреченно то оперенье кровью плакало в твой голубой подол, Печора…

‹1963›

ГРАЖДАНЕ, ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ…

Д. Апдайку

Я на пароходе «Фридрих Энгельс», ну а в голове — такая ересь, мыслей безбилетных толкотня. Не пойму я — слышится мне, что ли, полное смятения и боли: «Граждане, послушайте меня…» Палуба сгибается и стонет, под гармошку палуба чарльстонит, а на баке, тоненько моля, пробует пробиться одичало песенки свербящее начало: «Граждане, послушайте меня…» Там сидит солдат на бочкотаре. Наклонился чубом он к гитаре, пальцами растерянно мудря. Он гитару и себя изводит, а из губ мучительно исходит: «Граждане, послушайте меня…» Граждане не хочут его слушать. Гражданам бы выпить да откушать и сплясать, а прочее — мура! Впрочем, нет, — еще поспать им важно… Что он им заладил неотвязно: «Граждане, послушайте меня…»? Кто-то помидор со смаком солит, кто-то карты сальные мусолит, кто-то сапогами пол мозолит, кто-то у гармошки рвет меха. Но ведь сколько раз в любом кричало и шептало это же начало: «Граждане, послушайте меня…» Кто-то их порой не слушал тоже. Распирая ребра и корежа, высказаться суть их не могла. Вряд ли, что с недоброю душою, но не слышат граждане чужое: «Граждане, послушайте меня…» Эх, солдат на фоне бочкотары, я такой же — только без гитары… Через реки, горы и моря я бреду, и руки простираю, и, уже охрипший, повторяю: «Граждане, послушайте меня…» Страшно, если слушать не желают. Страшно, если слушать начинают. Вдруг вся песня, в целом-то, мелка, вдруг в ней все ничтожно будет, кроме этого мучительного, с кровью: «Граждане, послушайте меня…»?!

‹1963›

ЛЮБИМАЯ, СПИ…

Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя, соленое солнце всосало в себя. Любимая, спи… Мою душу не мучай. Уже засыпают и горы и степь. И пес наш хромучий, лохмато-дремучий, ложится и лижет соленую цепь. И море — всем топотом, и ветви — всем ропотом, и всем своим опытом — пес на цепи, а я тебе — шепотом, потом — полушепотом, потом — уже молча: «Любимая, спи…» Любимая, спи… Позабудь, что мы в ссоре. Представь: просыпаемся. Свежесть во всем. Мы в сене. Мы сони. И дышит мацони откуда-то снизу, из погреба, — в сон. О, как мне заставить все это представить тебя, недоверу? Любимая, спи… Во сне улыбайся (все слезы отставить!), цветы собирай и гадай, где поставить, и множество платьев красивых купи. Бормочется? Видно, устала ворочаться? Ты в сон завернись и окутайся им. Во сне можно делать все то, что захочется, все то, что бормочется, если не спим. Не спать безрассудно, и даже подсудно, — ведь все, что подспудно, кричит в глубине. Глазам твоим трудно. В них так многолюдно. Под веками легче им будет во сне. Любимая, спи… Что причина бессонницы? Ревущее море? Деревьев мольба? Дурные предчувствия? Чья-то бессовестность? А может, не чья-то, а просто моя? Любимая, спи… Ничего не попишешь, но знай, что невинен я в этой вине. Прости меня — слышишь? — люби меня-слышишь? — хотя

бы во сне, хотя бы во сне! Любимая, спи… Мы на шаре земном, свирепо летящем, грозящем взорваться, — и надо обняться, чтоб вниз не сорваться, а если сорваться — сорваться вдвоем. Любимая, спи… Ты обид не копи. Пусть соники тихо в глаза заселяются. Так тяжко на шаре земном засыпается, и все-таки — слышишь, любимая? — спи… И море — всем топотом, и ветви — всем ропотом, и всем своим опытом — пес на цепи, и я тебе — шепотом, потом — полушепотом, потом — уже молча: «Любимая, спи…»

‹1963›

ИМАНТ ЗИЕДОНИС^{185}

(Род. в 1933 г.)

С латышского

МЕД ТЕЧЕТ В МОРЕ

Полно цветов, но мало пчел… Сестра, лети пчелой в простор. Потек нектар, живой укор. Но где медовый сбор? В росе преобладает мед, В ложбины рек впадает мед. Прочь льется, пропадает мед, Нас покидает мед. Хочу сдержать, а он плывет, Бреду в меду, а он — вперед, Сливается в медоворот, Впадает в море мед. Мать! Слышишь, мед к чертям летит! Сестра-пчела, кто нас простит, Кто прекратит весь этот стыд? Мед пчелами забыт. Но что поделать, если мед По горизонты край займет? Пчела устала, как пилот, И в мед летит с высот. Как задержать медоворот? Иль не мешать, наоборот? Рекой впадает в море мед, Впадает в море мед.

* * *

Я не нуждаюсь в пожеланьях благ, Пусть не сбываются — не пожалею. Лишь времени тяжелый мерный шаг В душе моей ложится все больнее. Не жажду я ни зрелищ, ни забав, Ни тихих снов, ни громкого успеха… Мне ничего не стоит в год собрать Все эти ценности, не будь они помехой. Но время слишком ценно самому. Стыд — тратить дни в других приобретешь х, Чем в том, что нужно чувству и уму: В познанье, созерцании, сомненьях. Мне и друзья и недруги — враги, От их общенья никуда не деться. Когда звезда спадает, в этот миг Одна надежда у меня на сердце: Чтоб не пришел ни родственник, ни друг С обычным пожеланием успехов, Я без труда добиться в год могу Всех ваших ценностей, не будь они помехой.

ДМИТРИЙ КАРАЧОБАН^{186}

(Род. в 1933 г.)

С гагаузского

ИЗ ПРОШЛОГО

Мы засух боялись — они нас губили. Так кожа боится, чтоб кожу дубили. Боялись мы голода в год недорода — Как черта, боялись голодного года. Как слова колдуньи, боялись мы бога — Была его милость мала и убога. Боялись болезней — они нас косили, Косили до срока и в гроб уносили. И податей, гнувших нас день ото дня, Боялись, как волки боятся огня… Но пуще с годами сердца распалялись, И вышло, что нас-то бояре боялись. Боялись бояре суда и расправы, Боялись, как пахаря — сорные травы. Боялись, как вывиха или увечья, Да так, что дрожала душа их овечья. Боялись бояре сидеть на пороге, Как черви боятся колес на дороге. Боялись бояре волненья в народе, Как палки боится козел в огороде. Боялись бояре, в постели вздыхая, Как искры боится солома сухая.

‹1961›

НАНСЕН МИКАЭЛЯН^{187}

(Род. в 1933 г.)

С армянского

ЖИЗНЬ

Всю жизнь обтесывал он камки И по лесам взбирался ввысь. Возведены его руками, Дворцы до неба поднялись. На лбу сверкали капли пота. Да, это был нелегкий труд! Каменотес! Он так работал, Как с бою высоту берут. Но груз годов налег на плечи. И, предвкушая торжество, Когда он вниз сошел навечно — Хотела Смерть схватить его. — Попался ты наверняка мне! — Он усмехнулся ей в ответ: — Я отдал жизнь бессмертным камням, А потому мне смерти нет!

АБРИКОСЫ РАСЦВЕЛИ

Не знающий птичьего языка, Молчащий на ласточкины вопросы, Я все напевы пойму, пока Весной расцветают все абрикосы. Я голос горы пойму любой И то, что кричат на скалах козы, Недаром мир наполняет любовь, Когда расцветают весной абрикосы. Замшелых корней разговоры ясны, Понятно, о чем говорят откосы, И верится людям в счастье весны, Когда расцветают все абрикосы.

ВИКТОР ТЕЛЕУКЭ^{188}

(Род. в 1933 г.)

С молдавского

ПРОЛОГ К БИОГРАФИИ

Скажите мне, кто напевал мне колыбельную? — Колосья. — Почва. — Перепелки. — Посвист кос. — И ветра тихое касанье. — И тысячи усталых женщин, красивых несказанно. Не потому ль теперь везде колосья следуют за мною? И руки, словно глыбы в борозде, полны глубинной тяжестью земною… И беззаботен я, как перепел, порой. И, как земле, нужны мне хлеб, дожди, покой. Но я, как почва, что лучом насквозь прогрета, — к лицу мне посвист кос и посвист ветра. И вся бескрайность, глубина и тайны роста мне дали ярость, нежность и упорство. Те тысячи женщин красивые крестьянки были, что снопы вязали, пугая дроф тяжелых на межах, когда с мужьями в поле выходили жать. Но лишь теперь я, вглядываясь в дали, стал запоздало понимать — те женщины, и мой отец, и мать лишь горлом пели. А лица их рыдали.