Степан Разин
Шрифт:
А в России стихи начнутся только с Пушкина Александра нашего Сергеевича. Да-а-а…
— Вот я налип с этой «Ойсой», — подумал я. — Они же сейчас с меня живого не слезут! Вынь им и положь стихири, мать их…
Во время обеда на меня косились все и мне, как говорится, от взглядов высокопоставленных особ не лез кусок в горло. Мозг мой кипел, как разум возмущённый, пытаясь вспомнить хоть какие-то рифмованные строки. Но не вспоминалось ничего.
— Некрасова им почитать? — думал я. — Отец, слышишь рубит, а я отвожу… Ага! И потом на лесоповал…
Кроме песен,
Отобедав, все смотрели на меня и ждали, мать его, десерта. Я встал из-за стола, промыл рот водой, чтобы что не вылетело, акромя песни, отошёл чуть подальше и грянул:
— Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные, Стеньки Разина челны. На переднем Стенька Разин с молодой сидит княжной, свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной. А она, закрывши очи, ни жива и ни мертва, молча слушает хмельные атамановы слова. Позади их слышен ропот: «Нас на бабу променял! Только ночь с ней провозжался, сам наутро бабой стал». Этот ропот и насмешки слышит грозный атаман м могучею рукою обнял персиянки стан.
Я перевёл дух и оценил удар оружием массового поражения «по культурным скрепам». Удар был что надо.
— Брови черные сошлися — Надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза. «Ничего не пожалею, буйну голову отдам», — раздается голос властный по окрестным берегам. «Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река, не видала ты подарка от донского казака. Чтобы не было раздора между вольными людьми, Волга, Волга, мать родная, на, красавицу возьми!» Мощным взмахом подымает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну… «Что вы, черти, приуныли? Эй ты, Филька, чорт, пляши! Грянем, братцы, удалую на помин ее души…»
Тишина стояла минут пять. Никто даже не шевелился. Я же спокойно поклонился в пояс и сел на своё место, что было мне отведено с дальнего от царя края стола.
— Кхм-кхм, — подал первым голос Салтыков. — Зачем же ты её утопил-то, Стёпушка?
— Кого? — «удивился» я, ожидая этот вопрос.
— Кхм-кхм… Княжну-то персидскую.
— Не топил я никого. Это — вымысел. Э-э-э… Придумка.
— Как так-то?! Ты же сам только что пропел! — удивился Салтыков.
— Ну? — вопросил я. — И что с этого? Придумал я. Чтобы интереснее было.
— Нельзя же так! — озираясь на царя спросил Салтыков. — Это ведь враки? Не можно врать людям. Канон церковный…
— Я не по церковному канону стихи собираю,
— Краснословно, — повторил государь. — Хорошее слово. У тебя, Степан, много новых слов. Вроде и наших, а слышатся они по-другому. И с такими словами складно получается. И я понял, как ты их складываешь. Княжну — волну… Э-э-э… Пляши — души…
Я обратил внимание, что ни государь, ни бояре не использовали «и» для смягчения глагола в неопределённой форме.
— Значит, не бросал княжны в Волгу? — спросил Морозов.
— Не бросал, — вздохнул я.
— То — смертельный грех! Знаешь же что такое смертный грех? Такой не отмолить.
— О! Государь! — словно вспомнив что-то, воскликнул Салтыков. — Ты знаешь, что к нам едет некто Паисий Лигарид.
— Кто такой — Паисий Лигарид? Зачем едет? — удивился Михаил Фёдорович.
— Кто знает? — пожал плечами Салтыков.
— Иезуит?
— Кто знает? — снова дёрнулся, словно от удара током боярин.
— А кто знать должен?! — возмутился царь.
— Они там все иезуиты, — сказал Морозов. — Все греко-католики под Римским престолом ходят.
— Снова станут нас уговаривать на двуперстие перейти. Под Греческие каноны… Ну что с ними делать? И не пускать нельзя, коль едет. Откуда прознали, что едет?
— От Днепровских казаков. Схватили они этого Паисия, держат у себя и спрашивают тебя, пускать ли далее.
— Что-то Польские казаки снова затевают. Небось к нам опять проситься станут. Сколько уже раз просились, а потом к польскому королю переходили.
— Они просятся, а мы не берём.
— Не для того мы с Польшей мир заключили, чтобы из-з каких-то продажных казаков ссориться. Нет нам пока никакого резона с Польшей или Крымчаками воевать. Так что про Паисия, как бишь его?
— Лигарид, — напомнил Салтыков.
— Грек что ли?
Я едва сдержался, чтобы не сказать всё, что знаю про этого Паисия Лигарида, но сдержался. Не моё это дело. Пока. Не мог я сейчас знать столько, сколько знаю. Может потом. Когда ещё этот Паисий Лигарид, посланный Коллегией Пропаганды Ватикана в Константинополь, доедет до Москвы? Сейчас он сбежал оттуда, потому что на патриарший престол взошёл Парфений Второй, энергично боровшийся с иезуитским влиянием на Востоке.
— Иезуит ли он? — проговорил я мысленно и так же мысленно рассмеялся. — Ха-ха-ха! Ещё какой! Но странно, не помню я, чтобы этот Паисий был в Москве в это время. Только в шестьсот шестьдесят втором году он приехал в Москву по приглашению патриарха Никона. А до того шпионил где-то «по низам» и интриговал в Валахии[1].
Тут в России он с патриархом Антиохийским Макарием Третьим сыграл главную роль в церковном расколе. Макарий просто предал анафеме всех тех, кто крестится двумя перстами. И это случится за несколько лет до «того» собора. Вот и думай теперь, как быть. Ведь Алексей Михайлович, будучи царём прямо-таки «возлюбил» Паисия, защищая его от патриарха Нектария, отлучившего Паисия от церкви. Дела-а-а… Не сейчас ли проникся доверием к Паисию юный Алексей?