Сумерки Эдинбурга

Лоуренс Кэрол

На северо-востоке тускло поблескивали в свете угасающего дня воды Ферт-оф-Форта, а чуть ближе виднелись крутые склоны Солсберийских утесов. В их сумрачной сени тянулись к небу остроконечные городские шпили, среди которых уже начинали один за другим загораться огоньки газовых фонарей. Желтые язычки пламени разбелялись по городу в надвигающихся сумерках — эдинбургские фонарщики-лири вышли на свой ежевечерний обход.

— Откуда, думаете, его столкнули? — спросил Дикерсон, подходя к Иэну по продуваемому всеми ветрами склону.

— Тело нашли вот под этим обрывом. Оглядитесь хорошенько — может, увидите что-нибудь. Да смотрите в оба, сержант, нам важна любая мелочь.

— Так точно, сэр! — ответил Дикерсон и, согнувшись в три погибели, так что его нос

едва не коснулся земли, стал добросовестно рыскать по кругу, как здоровенная рыжая легавая.

Иэн последовал его примеру и принялся пристально осматривать землю под ногами в поисках чего-нибудь необычного. Как это часто случалось на закате, молодого инспектора охватило чувство удивительной безмятежности, и оно было очень кстати здесь, уравновешивая мысли о совершенном на этом самом месте убийстве. Когда он уже начал подозревать, что вся вылазка была бесполезной затеей, раздался голос Дикерсона:

— Сэр! Сюда!

— Что у вас, сержант? — Иэн поспешил к противоположной стороне каменного выступа.

— Глядите! — ткнул тот пальцем в землю. Иэн опустил глаза и увидел в мокрой грязи под ногами какой-то крошечный предмет. Выудив его, молодой инспектор поднял находку повыше, чтобы ее мог разглядеть и Дикерсон. — Та самая пуговица, сэр?

Вне всяких сомнений это была одна из кожаных пуговиц с куртки Стивена Вайчерли.

— Отлично! На такую удачу я даже не надеялся, — сказал Иэн, опуская пуговицу в рюкзак и поеживаясь от нескольких упавших сверху капель дождя. — Однако нам лучше возвращаться — небесные хляби того и гляди снова разверзнутся.

Так и случилось. Едва они успели пройти сотню ярдов, как небо сотряслось от удара грома и потоп библейской силы обрушился на головы жителей Эдинбурга. К тому времени, как Иэн и Дикерсон добрались до подножия Артурова Трона, оба вымокли до нитки. Дикерсона Иэн отправил домой на экипаже, хотя толку в этом было столько же, сколько запирать стойло сбежавшей лошади. Когда Гамильтон и сам наконец-то добрался до своей квартиры на Виктория-террас, то первым делом залез в горячую ванну. Выбрался он оттуда слишком измученным для ужина и едва дополз до кровати. Ему снились две безликие фигуры посреди сумеречных холмов, сцепившиеся в смертельной схватке на краю пропасти. Чем сильнее Иэн вглядывался в их лица, тем расплывчатее они становились. Он попытался окликнуть противников, но не смог издать ни единого звука.

Разбудил его оглушительный гром, от которого все тело напряженно сжалось. Иэн добрался до кухни и налил чашку чая. Потом уселся в гостиной перед холодным камином, наслаждаясь теплом чашки и слушая рев бушевавшей за окном грозы. Когда небо пронзили росчерки очередной молнии, руки Иэна сами потянулись за бумагой и карандашом. Все еще дрейфуя между сном и явью, он вывел на листке бумаги несколько стихотворных строк:

Вдоль по улице Кэнонгейт Шорох древних шагов раздается на улицах града, И страданье сокрыто в узорах его мостовых, И точатся из стен крепостных вопли жертв в муках ада, Накрывают, как дождь, горожан, сладко спящих в кроватях своих. Безучастных и знать кроме сна ничего не хотящих.

Иэн писал, и его прерывистое дыхание успокаивалось — так случалось всегда, когда он предавал бумаге самые темные из гнетущих его мыслей и образов. А потом снова замер с чашкой в руках. Когда гром и молнии начали затихать, уступая место размеренному стуку дождя по крышам, Иэн вернулся в постель и почти сразу заснул под этот ритмичный перестук. И сны ему в эту ночь не снились.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Бобби Тирни жаждал драки. Выбравшись в зимние сумерки из своей крохотной квартирки на Лондон-роуд, он глубоко вдохнул весь букет уличных миазмов и развязно зашагал по улице, чувствуя, как в висках бухает неуемное желание с кем-нибудь

сцепиться. В свои двадцать три Бобби был полноправным членом многочисленной касты недоедающей, недополучающей и притом тяжко трудящейся бедноты, и этим зловонным вечером очередной пятницы в его ограниченном умишке пульсировало единственное желание — хорошенько кого-нибудь исколотить. Все равно кого — у Бобби не было личных врагов, одна только всепоглощающая злоба. Тело его бурлило неудержимой энергией молодости, поставленной в самые неблагоприятные обстоятельства: у Бобби не было места, куда он мог бы пойти, и денег, которые он мог бы потратить, а самое главное — человека, способного обуздать его дикие порывы. Единственным развлечением для Бобби были его крепкие кулаки, и он выбирался из своего жилища по вечерам в поисках неприятностей. Долго искать не приходилось — этого добра на улицах Эдинбурга всегда хватало с избытком.

Роберт Джеймс Тирни был ирландцем, одной из капель того колоссального потока отчаявшихся беженцев, что покинули Изумрудный остров во время страшного Картофельного голода 1840-х и были готовы селиться абсолютно всюду. В самой Ирландии эту беду называли просто Великий голод, и те несчастные, кто не смог позволить себе перебраться через Атлантику на американский берег, направили носы своих утлых лодчонок в сторону соседней Шотландии, — но, как оказалось, лишь для того, чтобы узнать, что и здесь дела обстоят не лучше из-за все той же поразившей урожаи заразы. Местные с враждой и страхом смотрели на орды непрошеных гостей из Ирландии, опасаясь лишиться из-за них своего привычного куска хлеба.

Бобби смертельно надоели как высокомерная презрительность эдинбуржцев, так и мерзость жизни в Маленькой Ирландии — веренице ветхих лачуг вдоль улицы Каугейт. От доброй драки, думал он, и воздух станет чище, и на душе — легче. Бобби быстро шагал через Старый город к пабу «Заяц и гончая», где потолки были низкими, посетители — шумными, а пиво лилось рекой. Там ему наверняка попадутся родственные души — такие же обозлившиеся и жаждущие драки.

Бобби распахнул дверь, и его оглушил нестройный хор звуков — гомон распаленных выпивкой людей, хохот и звон кружек. Голоса были громкими, хриплыми и почти исключительно мужскими, а кружки — толстыми и грубыми, дабы уцелеть от ежевечерних попоек. Бобби покрутил головой в поисках своего приятеля Микки — дублинца, отчаянного сквернослова и редкого умельца оглушать противников молниеносным ударом крепкой башки. Наконец углядев его, Бобби стал грубо проталкиваться через плотно спрессованную толпу. Здешний воздух был смесью сигаретного дыма и вони скисшего пива — глаза вдыхающего этот пьянящий аромат Бобби пылали возбуждением.

Внезапно его нога с размаху опустилась на чужую, но прежде еще, чем Бобби успел посмотреть, в чей адрес придется буркнуть извинения, на его плечо тяжело опустилась рука. Бобби повернулся и напоролся на взгляд ледяных глаз, подобных которым видеть ему еще не приходилось. Злоба была делом понятным — в его собственном нутре плескалась неутолимая ярость, порождение жестокой несправедливости, — но в этих глазах была не злоба, они показались Бобби двумя осколками чистейшего голубого льда, парой скованных морозом маленьких озер. Бобби еще не успел издать и звука, когда человек наклонился к нему и прошептал в самое ухо:

— Выходи, я буду на задках.

Несмотря на стоявший в кабаке гвалт, Бобби услышал ни слова совершенно отчетливо. В повелительном тоне незнакомца сквозило что-то такое, от чего стыла кровь. Непохоже было, чтобы тот сердился, но этот тон… Бобби не мог сообразить, хочет ли случайный встречный драки или вызывает его на улицу для чего-то другого. Впрочем, сам-то он в любом случае был готов подраться — пусть даже и не успел еще хлебнуть ни капли. Так даже лучше, подумалось Бобби, — на трезвую голову реакция будет острей, чем у противника, который, видать, уже успел поднабраться. Бобби помахал Микки, тот успел заметить Бобби и теперь энергично подзывал друга. Не обращая внимания на его озадаченную физиономию, Бобби развернулся и стал пробираться к черному ходу.