Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.

Андерсон Фредерик Ирвинг

В то же время в Законе о постое не было ничего, что могло бы порадовать колонистов, несмотря на помощь, которую их агенты и предполагаемые друзья оказали министерству при его разработке. Благодаря Франклину, Пауналлу и остальным, новый закон кодифицировал то, что было практикой военного времени практически во всех колониях. Но в своем стремлении угодить они упустили из виду важнейшее отличие, которое не мог не заметить ни один колонист. Когда американские законодательные органы принимали свои собственные версии Акта о мятеже, они добровольно обязывали своих избирателей поддерживать армию. Поскольку дрова имели цену, комнаты в публичных домах стоили денег, а паромщики взимали пошлину, каждый населенный пункт, снабжавший гарнизон топливом, каждый трактирщик, приютивший солдат, и каждый владелец парома, прикарманивший шесть пенсов вместо своего шиллинга за проезд, платили специальный налог. Это были налоги натурой, но тем не менее они были налогами.

Города, трактирщики или паромщики, несомненно, возмущались тем, что их заставляли участвовать в обеспечении армии во время войны,

но их собственные представители оказывали такую поддержку, и делали это только после должного учета местных обстоятельств. После окончания войны точно такое же бремя, наложенное далеким парламентом, вызвало совсем другие чувства. Колониальные ассамблеи увидели бы в Законе о квотеринге столь же вопиющую узурпацию своего права на налогообложение, как и в самом Законе о гербовом сборе. Вдумчивые колонисты — не менее консерваторы, чем радикалы — считали, что Акт о постое дышит «воздухом суровости и презрения» по отношению ко всем американцам^[832]. В итоге большинство колонистов без проблем проводили различие между тем, что их собрания когда-то свободно предоставили, и идентичными взносами, которые теперь взимались парламентом. Конечно, это был скорее эмоциональный, чем экономический вопрос. Как бы ни исчезал доллар из кармана, он никогда не будет больше, чем просто исчезнувший доллар. Но чувство, которое возникает при передаче его другу, всегда будет отличаться от того, что испытываешь, отдавая его грабителю.

ГЛАВА 67

Конец Гренвилла

май-июль 1765 г.

В то время как Гренвилл и его помощники пытались свести к минимуму ущерб, который могли нанести им оппозиционеры из-за Акта о постое, и одновременно дорабатывали колониальное законодательство предыдущего года с помощью меры под названием Акт об американской торговле 1765 года, король восстанавливался после загадочной болезни. Лихорадка, боли в груди и мучительный кашель приковывали его к постели с середины января по март: симптомы, которые врачи не могли ни диагностировать, ни лечить, вызывали у Георга страх за свою жизнь. Возможно, это ознаменовало начало редкого наследственного заболевания, перемежающейся порфирии, которая позже проявится еще более тревожными способами (бред, выделение кровавой мочи, бессонница, повышенная чувствительность к прикосновениям и психические расстройства) и убедит многих, включая самого короля, что он сходит с ума. В 1765 году болезнь не лишила его рассудка, и король действительно вел дела на протяжении большей части своего заключения. Но у него было достаточно времени для размышлений о своей смертности, и он поднялся с больничной койки, убежденный в том, что ему необходимо позаботиться о регенте, который мог бы взять на себя ответственность в случае его молодой смерти (его сын и наследник, принц Георг, родился только в 1762 году)^[833].

Король хотел, чтобы вдовствующая принцесса Уэльская была назначена регентшей на случай, если придется объявить регентство, и отстранить своего безответственного младшего брата, Эдуарда, от этой должности. Это было вполне понятное желание, поскольку король любил свою мать и доверял ей, но, учитывая ее постоянную связь с графом Бьютом, оно вряд ли было разумным. Гренвилл, убежденный, что Бьюти манипулировал королем во время его болезни, был в ярости; он читал Георгу лекции о неуместности попытки назначить собственного регента, чего до него не делал ни один король. Члены кабинета горько ссорились между собой, не в силах выбрать между желаниями короля и убеждениями премьер-министра. В конце концов, после долгих препирательств, общинники отказались заранее назначать регента и вместо этого учредили регентский совет, из которого в случае необходимости можно было выбрать регента. Когда 13 мая билль о регентстве наконец прошел через парламент, никто не был доволен результатом. Король, которому до смерти надоели Гренвилл и его сторонники в кабинете министров, был готов уволить их всех^[834].

В этот момент, к изумлению короля и министров, занятых придворной политикой, в Лондоне вспыхнули массовые беспорядки. До этого никто из членов кабинета министров не проявлял заботы о шелкоткачах района Спиталфилдс, которые страдали от жестокой безработицы в результате послевоенной депрессии и конкуренции со стороны итальянских производителей шелка. Сочувствующие им депутаты попытались исправить ситуацию, приняв законопроект о повышении импортных пошлин на шелк, но герцог Бедфордский выступил против этой меры в Палате лордов, убедив своих коллег по палате заблокировать ее. Тысячи ткачей в ответ попытались убить Бедфорда. Они забросали камнями его карету, напали на его дом и устроили беспорядки у здания Палаты лордов в тот самый день, когда король отправился туда, чтобы дать свое согласие на принятие Билля о регентстве. Армии потребовалось три дня, чтобы разогнать и разбить саблями достаточное количество бунтовщиков для восстановления порядка. Георг, все еще слабый после болезни и напуганный масштабами беззакония, обвинил своих министров в нарушении гражданского порядка. Поэтому он попросил своего дядю, герцога Камберленда, быть готовым принять командование армией, а тем временем обратиться к Уильяму Питту с просьбой рассмотреть возможность формирования нового правительства^[835].

Король не пытался скрыть все это от Гренвилла и его коллег-министров, но ему не мешало бы попытаться. Когда Питт отверг это предложение,

а Ньюкасл отказался формировать правительство, в котором Питт не играл бы никакой роли, Георг был вынужден отступить. Гренвилл, ликуя, думал, что одержал великую победу. Если (как он считал) Бьюти замышлял уничтожить его, но совершил ошибку, преждевременно приведя свой заговор в действие, то теперь у короля не было другого выхода, кроме как отвергнуть Бьюти и объявить о своей безоговорочной поддержке нынешней администрации. Как и в августе 1763 года, когда король в последний раз пытался сместить его с поста, Гренвилл выстоял в политической буре и вышел из нее сильнее, чем когда-либо. Или так он думал^[836].

На самом деле, он не мог ошибаться. Влияние Бьюта жило в сознании Гренвилла (и в радикальной печати) гораздо сильнее, чем в королевском кабинете. Король больше не обращался за советом, а тем более под диктовку, к своему бывшему наставнику, и Бьюти не сыграл никакой роли в его решении сменить министра. Таким образом, унижение, которое испытал Георг, будучи вынужденным отступить, лишь удвоило его решимость избавиться от Гренвилла. В июне он попросил Камберленда сделать еще одно предложение Питту. Когда великий простолюдин, не желавший иметь дело с монархом через посредников, снова отказался, Джордж попросил Камберленда самому возглавить новое министерство. В глубокой тайне герцог снова искал среди ньюкаслских вигов людей, которые были бы готовы принять пост. На этот раз, по двум причинам, он их нашел. Во-первых, хотя некоторые все еще переживали из-за отсутствия Питта, готовность Камберленда выступить в роли премьер-министра — хотя он и не имел портфеля, но намеревался председательствовать на всех заседаниях кабинета и руководить разработкой политики — заверила Ньюкасла (и большинство других), что новая администрация будет пользоваться поддержкой короля. Во-вторых, Камберленд предложил ведущие посты друзьям и клиентам — людям, которые вряд ли могли его ослушаться. Двое из них не имели никакой квалификации для занятия должности, кроме членства в Жокей-клубе, кружке скачек Камберленда: Чарльз Уотсон-Уэнтворт, второй маркиз Рокингем, согласившийся стать первым лордом Казначейства, и Огастес Генри Фицрой, третий герцог Графтон, принявший пост государственного секретаря по делам Севера. Человек, которого Камберленд попросил стать государственным секретарем Юга и лидером в Палате общин, генерал Генри Сеймур Конвей, когда-то был его помощником-декамером. Большинство других должностей были распределены между аристократами, включая Ньюкасла, который согласился на церемониальную должность лорда-хранителя печати. Из тех, к кому обратился Камберленд, только Чарльз Тауншенд, обиженный тем, что ему предложили канцлерство казначейства, а не руководство палатой, отказался. Но угрызений совести Тауншенда оказалось недостаточно, чтобы вернуть его в оппозицию, и он ушел с прибыльной и политически неважной должностью генерал-майора.

Для нового министерства было характерно, что Камберленд и Рокингем не отводили герцогу Ньюкаслу никакой роли в управлении патронажем и тем самым лишили себя самой полезной услуги, которую старый герцог еще мог оказать. Как правило, люди, выбранные на самые влиятельные посты, обладали наименьшим политическим опытом. Конвей, которому было сорок восемь лет, был самым старшим из руководителей администрации, и он единственный занимал предыдущую должность (секретаря лорда-лейтенанта Ирландии). Рокингему было тридцать пять лет, а Графтону — всего тридцать; ни один из них не занимал даже незначительных постов. Только Камберленд выполнял крупные административные функции, но они были исключительно военными. Кроме того, герцог страдал ожирением, параличом и был очень слаб. Его близкие отношения с королем могли бы поддержать его администрацию, но без него это было бы министерство без центра, без силы и без авторитета. Если у министров были известные взгляды, их можно было определить исключительно с точки зрения их несогласия с Гренвиллом; в остальном у них не было ни общего чувства политики, ни направления. Даже король в какой-то степени понимал, какой бесперспективный кабинет у них получился. Но он отчаянно хотел избавиться от Гренвилла и поэтому предложил им свою безоговорочную поддержку^[837].

Король и его дядя делали все возможное, чтобы скрыть тот факт, что они создают новое министерство, но ничто не могло остановить поток сплетен при дворе. К первой неделе июля Гренвилл понял, что с ним покончено, и решил уйти до того, как его уволят. Поэтому 10 июля он посетил королевский прием, чтобы передать печати своего кабинета и в последний раз прочитать королю лекцию в том напыщенном стиле, который вызывал у Георга отвращение при виде его. В качестве текста для последней проповеди он выбрал колониальную политику, заявив королю,

что понимает, что план его новой администрации полностью перечеркивает прежний; что ни одна мера не была принята без одобрения Его Величества, и он не знает, как дать себя убедить увидеть ее в столь ином свете, особенно в отношении правил, касающихся колоний; что он просит Его Величество, поскольку он дорожит собственной безопасностью, не позволять никому советовать ему разделить или провести границу между его британскими и американскими владениями; что его колонии являются самой богатой драгоценностью его короны; что со своей стороны он должен единодушно придерживаться своих прежних взглядов как в парламенте, так и вне его; что все, что было предложено в парламенте, должно подчиняться приговору, вынесенному ему там, но что если кто-либо осмелится нарушить правила, установленные для колоний, путем медлительности в их исполнении, он должен смотреть на него как на преступника и предателя своей страны^[838].