Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.

Андерсон Фредерик Ирвинг

Это было самое малое, что могла сделать провинция Пенна, и не только потому, что генерал обезопасил ее границы после трех лет ужасного кровопролития. Дорога, которую уже называли Форбс Роуд, открыла прямую линию сообщения, с остановками не более чем в одном дне пути, от Филадельфии до долины Огайо. И это, с точки зрения различных владельцев Пенсильвании, купцов, земельных спекулянтов, индейских торговцев и фермеров, окажется самым важным достижением.

ГЛАВА 29

Обучение военному делу

1754–1758 гг.

К КОНЦУ НОЯБРЯ, когда изможденные, замерзшие, оборванные провинциалы армии Форбса получили увольнительные в Питтсбурге, большинство их сослуживцев на северном театре военных действий уже отправились домой. Аберкромби завершил Нью-Йоркскую кампанию в конце октября и таким образом избежал обычного массового дезертирства провинциалов, не желающих служить до истечения срока контракта о призыве. Однако само по себе отсутствие дезертирства не свидетельствовало о довольстве тысяч провинциалов Новой Англии, Нью-Джерси и Нью-Йорка в большей степени, чем о восхищении регулярными офицерами, под началом которых они служили

последние шесть месяцев^[395]. Все было почти наоборот. Для шести тысяч провинциалов, ставших свидетелями поражения Аберкромби при Тикондероге, главный урок был достаточно ясен: это было почти невероятное «неосмотрительное и безрассудное убийство людей», трагическая демонстрация того, как высокомерный или некомпетентный командир может уничтожить сотни жизней за несколько часов^[396]. Провинциалы, находившиеся на острие битвы, не могли сомневаться в дисциплине или храбрости регулярных войск, погибших в абатисе Монкальма, но ничто в этом зрелище не могло вызвать у них желания подражать примеру красных мундиров.

Или, вернее, никто из них не хотел быть вынужденным подражать этому примеру. Служба в рядах королевских войск не давала провинциалам ничего более очевидного, чем то, что двигателем британской армии является система принудительной дисциплины, а смазкой — кровь простых солдат. Провинциалы, вызвавшиеся послужить хоть одну кампанию под началом своих соседей или старших родственников, были просто ошеломлены, увидев, как работает система военного правосудия, в которой офицеры регулярно приговаривали рядовых к телесным наказаниям, не доходящим до смерти, и нередко сами выносили смертный приговор.

В предыдущих войнах, когда жители Новой Англии служили только под началом провинциальных, а не регулярных офицеров, они вели себя более или менее похоже на гражданских лиц в оружии. Солдат, оскорбивший своего капитана, мог рассчитывать на последствия, которые — в зависимости от офицера — могли варьироваться от сбития с ног на месте, до ареста, военного трибунала и десяти или двадцати ударов плетью плеткой-девятихвосткой. Но в соответствии с регулярной военной дисциплиной неповиновение офицеру считалось преступлением, за которое полагалось пятьсот ударов плетью; за кражу рубашки можно было получить тысячу; а дезертирство (нередкое явление в войсках Новой Англии) каралось повешением или расстрелом. Средний провинциальный солдат, служивший в армии Аберкромби, мог наблюдать порку в пятьдесят или сто плетей каждый день или два, порку в триста — тысячу плетей раз или два в неделю, казнь — не реже раза в месяц. Почти в любое время можно было увидеть, как мужчины подвергаются менее формальным «ротным наказаниям», например, их заставляли ходить в перчатках или ездить на деревянной лошади. Провинциальный хирург из армии Аберкромби отмечал, что нужно было прилагать особые усилия, чтобы не видеть, как наказывают. «Я не видел, как бьют плетьми, — писал доктор Калеб Ри после парада наказаний, на котором один человек был повешен, а двое других подверглись порке по тысяче плетей каждый, — потому что, хотя почти каждый день более или менее [людей] бьют плетьми, пиками или другими способами наказывают, у меня никогда не было любопытства видеть это, потому что крики и плач были для меня удовлетворительны и без вида ударов»^[397].

Служба в регулярных войсках оставила неизгладимые следы на провинциалах, и не только на тех, кто покинул армию со шрамами на спине. Большинство рядовых солдат в полках Новой Англии, составлявших большую часть личного состава северной армии, были молодыми уроженцами страны в возрасте от семнадцати до двадцати четырех лет, еще не женатыми и жившими в своих родных городах или недалеко от них. Большинство из них выросли в уверенности, что они англичане, причем особенно добродетельные, ведь они были не только сыновьями свободных землевладельцев и людей, которые могли рассчитывать стать самостоятельными землевладельцами, но и потомками религиозных диссидентов, приехавших в Америку, чтобы основать Новую Англию, более угодную Богу, чем старая. Служба в армии дала большинству молодых янки возможность впервые встретить значительное число настоящих англичан — и шотландцев, и валлийцев, и ирландцев. То, что они увидели, услышали и испытали в этой первой длительной поездке вдали от дома, было тем более поразительным, что бросало вызов многим их унаследованным предубеждениям: представлениям обо всем — от характера отношений между людьми, которые, как они полагали, были договорными и в основе своей добровольными, но которые британские офицеры считали основанными на статусе и принуждении, до природы самой английскости. Хотя война продемонстрировала явные различия между ними и их британскими товарищами по оружию, она ни в коем случае не убедила их в том, что они ниже красных мундиров, которые, как писал один из провинциалов, «всего лишь немногим лучше рабов своих офицеров»^[398]. Контакт с офицерами регулярной армии также не убедил их в том, что эти представители правящего класса метрополии являются их моральными учителями. Обращение с ними таких людей, как Аберкромби и Лаудун, тем не менее, ясно давало понять, что армейское руководство рассматривало их в лучшем случае как «упрямых и неуправляемых людей, совершенно не знакомых с природой субординации», а в худшем — как «самых грязных и презренных трусливых псов, каких только можно себе представить»^[399].

С 1756 года англо-американские армии стали ареной межкультурных контактов, где десятки тысяч американских колонистов столкнулись с британской культурной и классовой системой, преломленной через призму регулярной армии. Поскольку война не затронула все колонии в равной степени, ее влияние варьировалось от региона к региону; в частности, Новая Англия предоставила гораздо больше мужчин пропорционально своему населению, чем Чесапикские или Средние колонии. Тем не менее, особенно после того, как в 1758 году политика Питта вступила в силу и общее число колонистов, участвовавших в войне, выросло до беспрецедентного уровня, провинциальные солдаты прибывали отовсюду в Северную Америку, и опыт военной службы стал соответственно широко распространенным. Везде, где провинциалы служили вместе с регулярными войсками, они не могли не замечать различий между собой и своими начальниками в красных мундирах, как не могли не слышать «криков и воплей» людей, которых «били кнутом, пикой или другими способами наказывали»

в их лагерях. Более того, поскольку подавляющее большинство провинциальных рядовых солдат были молодыми людьми, чье влияние на общество становилось все более ощутимым по мере того, как они обзаводились имуществом и домашним хозяйством в более поздние годы, последствия пережитого ими военного времени могли ощущаться в течение многих лет после увольнения со службы. По количественным показателям наибольшее долгосрочное влияние войны будет ощущаться в Новой Англии, где через провинциальные войска до окончательного возвращения мира пройдут от 40 до 60 процентов мужчин в возрасте расцвета военной службы. По крайней мере, в Массачусетсе и Коннектикуте окончательный эффект войны будет заключаться в создании целого поколения мужчин из людей, которые были всего лишь современниками. Но везде в колониях, где служили провинциальные солдаты, война оказывала свое влияние, даже если оно было не таким всеобъемлющим, как в Новой Англии. Интенсивный, общий опыт усталости и дисциплины, скуки и страха, физических трудностей и сражений на протяжении многих лет будет формировать восприятие и определять действия тех, кто служил^[400].

И действительно, даже в конце 1758 года последствия великих кампаний были очевидны во всех колониях: такие люди, как Руфус Путнам и Джон Кливленд, возвращались домой с рассказами и жалованьем; менее удачливые возвращались с ранами и увечьями, которые омрачали их жизнь; другие вообще не возвращались. Однако ни в одном случае последствия войны и военной службы не были так важны, как в жизни высокого, седого виргинца, который на Рождество приехал в Уильямсбург, чтобы сложить с себя полномочия полковника 1-го Виргинского полка^[401].

Джордж Вашингтон вел войну более или менее непрерывно в течение пяти лет. Теперь, после изгнания французов из Форкса и, предположительно, восстановления мира на границе Виргинии, он считал, что сделал достаточно. Хотя он почти никому не сказал, что намерен уйти в отставку, если кампания завершится успешно, он тщательно готовился к возвращению в гражданскую жизнь. Предыдущей весной он сделал предложение руки и сердца самой богатой и привлекательной вдове округа Нью-Кент, Марте Дэндридж Кьюстис, и она согласилась; они должны были пожениться 6 января. Соединив свои земли, рабов и богатство, они заняли бы достойное место в элите плантаторов Северной Виргинии (Марта уже была матерью двоих маленьких детей). Вскоре после того, как Марта согласилась выйти за него замуж, Вашингтон решил подтвердить свое новое положение, добившись избрания в Палату бюргеров в качестве представителя округа Фридрих. Фригольдеры избрали его с большим перевесом в конце июля, и он должен был занять свое место в палате, когда в феврале начнется зимняя сессия. Любой заинтересованный наблюдатель мог бы сделать обоснованный вывод, что военная карьера Вашингтона — подозрительно начавшаяся с поражения в 1754 году и отмеченная впоследствии ростом компетентности, если не славы, — была не более чем предварительным и, возможно, просчитанным этапом в становлении необычайно амбициозного человека. Но карьера Вашингтона в качестве командира 1-го Виргинского полка на самом деле была намного больше^[402].

В основном война стала своего рода образованием во многих сферах жизни для человека, который получил очень мало формального образования. Прежде всего, военный опыт преподал ему множество технических и практических уроков. Защищая границы Виргинии с 1754 по 1757 год, он узнал, как максимально эффективно использовать людские ресурсы, которые никогда не были достаточными для выполнения задачи, как закладывать и строить форты и блокгаузы, организовывать снабжение и транспортные службы, отправлять военное правосудие, обучать и тренировать солдат, справляться с многочисленными административными задачами и бумажной работой, которую требовала служба. Он приобрел и менее ощутимые, но не менее важные навыки командования: как заслужить уважение и сохранить лояльность подчиненных ему офицеров, как отдавать четкие и лаконичные приказы, как держать дистанцию, как контролировать свой нрав. Эти навыки он приобрел отчасти благодаря учебе — он был неутомимым читателем военных руководств и трактатов, проглотив все, от «Комментариев Цезаря» до «Трактата о военной дисциплине» полковника Хамфри Бланда, — а отчасти наблюдая за действиями опытных офицеров. Он переписал приказы, отданные регулярными офицерами, Брэддоком, Форбсом и Буке, под началом которых он служил, и тщательно их изучил. В отличие от жителей Новой Англии, которые, как правило, отшатывались от дисциплины красных мундиров и крепче держались за договорные военные традиции своего региона, Вашингтон наблюдал за тем, как ведут себя регулярные войска, чтобы подражать им. Таким образом, он перенял их взгляды, скопировал их привычки командования и впитал их предрассудки до такой степени, что стал одним из них практически во всех отношениях, за исключением цвета мундира и происхождения своей комиссии. Как можно более полно и самозабвенно Вашингтон превратил себя в профессионального военного в период с 1754 по 1758 год и научился вести дела полка с мастерством, не уступавшим многим полковникам британской армии^[403].

Сказать, что Вашингтон стал способным военным администратором, конечно, не значит сказать, что он также стал блестящим тактиком. Помимо качества — незаменимого для пехотного командира — непоколебимого физического мужества, он не проявлял очевидного мастерства на поле боя. Его первая встреча с вражескими силами закончилась резней, вторая — сокрушительным поражением. Он проехал рядом с Брэддоком через одну из самых страшных катастроф в англо-американской военной истории и сохранил самообладание, но это было почти все. Полученный опыт не помог ему овладеть мастерством ведения войны в лесистой местности. На протяжении 1756 и 1757 годов его полк вступал в стычки с индейцами на границе Виргинии, но нет никаких свидетельств того, что это сдерживало набеги или уменьшало их смертоносный эффект. В экспедиции Форбса он показал себя способным управлять тысячей или более человек во время марша по труднопроходимой местности, что было не так уж и сложно, но в единственной стычке с врагом он не смог вовремя обнаружить дружественный отряд и остановить своих людей, чтобы открыть по нему огонь. И все же даже этот опыт сослужил ему хорошую службу, ведь Вашингтон в конце 1758 года был человеком, гораздо лучше понимающим опасности боя и ограничения, связанные с командованием, чем неопытный, поспешный и, казалось бы, гораздо более молодой офицер, который летом 1754 года признавался, что очарован свистом пуль, пролетающих мимо его ушей.