Трагедия деревни Мидзухо

Гапоненко Константин Ерофеевич

На этот раз летчик был бледен, невесел. Мать спросила его:

– Что с тобой, Ганс? Ты так давно к нам не заходил.

– Летал бомбить, матка. Ваши сбили меня, долго лежал в го­спитале.

И он стал рассказывать, мешая русские слова с немецкими, как самолет загорелся, как в пламени и дыму он выбирался из кабины, как истекал кровью. И наша мама, у которой летом сорок перво­го гестаповцы арестовали мужа, нашего отца, у которой сын, наш старший брат, воевал где-то, у которой зятья были на фронте, и мы даже не знали, живы ли они все, наша мама сказала:

– Хорошо, что хоть не убили тебя.

И мы все пожалели

Ганса и никак не могли представить его на­шим врагом.

Мать спрашивала Ганса:

– Зачем же ты летаешь? Не летал бы. Другой бы не полетел, третий, глядишь, и войны бы не было.

– Нельзя, матка. Посылают.

– Ну уж если полетел, так сбросил бы бомбы в поле, где ниче­го нет.

– Я не один летаю. Я должен хорошо бомбить, иначе меня рас­стреляют.

Диалог этот не придуман задним числом. Напротив, каждый из нас, кто жил в оккупации, может вспомнить тысячи подобных. Для нас тогда было великой тайной (многое мне непонятно по сей день), как это так выходит, что человек, который не хочет воевать, вынужден идти на войну и там убивать, становиться при этом про­фессионалом? Как это получается, что Ганс и Уэмура, будучи каж­дый в отдельности хорошим человеком, попав в водоворот войны, совместно с другими стали убийцами, преступниками?

На страдания нас обрекают правители, которым мы чаще все­го одобрительно рукоплещем. Они тайно, скрыто от народа снача­ла хорошо отлаживают, потом запускают механизм войны. А да­лее этот механизм заставляет принимать законы о всеобщей моби­лизации, о расстреле непокорных, о скудных пайках, об ограбле­нии чужих и своих народов, диктует людям линию поведения. На страницах «Войны и мира» Л. Н. Толстой писал: «Началась вой­на, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга бесчисленное количество злодеяний, обманов, из­мен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, гра­бежей, поджогов, убийств, которых в целые века не соберет лето­пись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершившие их, не смотрели как на преступления».

Логика войны мобилизует весь арсенал идеологических средств: в песнях и стихах славят героев, клеймят позором трусов и от каждого требуют исполнить свой долг.

Мы наивно думаем, что там, наверху, сидят и отдают приказы именно те люди, которые знают, как нам надо жить.

Лишь потом, после кораблекрушений, к нам приходит горькое разочарование. Оказывается, у тех, кто затевал войну, человече­ских пороков, корыстных устремлений неизмеримо больше, чем у тех, кого они посылали на поле битвы.

Один из персонажей повести «Реквием» японской писательни­цы Судзуки Го рассуждает: «...Для обыкновенного человека война нечто вроде бури. Она налетает независимо от нашей воли, разно­сит в щепки всю нашу жизнь и в один прекрасный день уносится прочь. И хотя каждый из нас, отдельных представителей народа, так или иначе участвует в войне, начинаем ее и кончаем не мы».

Простым людям остаются ожидания и слезы. Ждали мы своего отца всю войну, ждали даже после того, как мать вызвали в районный центр и официально сообщили, что он был расстрелян геста­повцами еще в октябре сорок первого. Подобно нам, ждали мил­лионы наших вдов и сирот. А там, дома, ждали Ганса, Уэмуру.

В древнем японском плаче говорится:

И отец, и мать,

И жена, и дети там

Верно

ждут, когда придет,

Неотступно глядя вдаль…

Вот она, печаль людей!

Печаль эту в конце концов утешили в семье Судзуки Хидео. Военная коллегия Верховного суда СССР 15 июня 1953 года опре­делила досрочно освободить его «от дальнейшего отбывания на­казания». 27 ноября он был освобожден, а 4 декабря отбыл из На­ходки в Японию. В апреле 1955 года уехал на родину Хасимото Сумиеси. К концу того же года большая семья дождалась Курияму Китидзаемон. В начале марта 1956 года был репатриирован Ми­тинака Тадао. Через десять лет после суда родные увидели дома Муфинэ Эцуро.

А где-то по-прежнему ждут и плачут. Плачут одинаково коре­янки, японки, немки, русские женщины и дети. Погибшие и каз­ненные им оставили боль за свои раны и грехи.

Путь жизни мгновенен, а путы

Страдания вечны. –

так сказал когда-то Каннами Киёцугу.

Страдания остаются живым.

Чем дальше уходят события Второй мировой войны, тем жарче вокруг них разгораются споры. Теоретики и статисты оперируют гигантскими цифрами, которые затмевают маленького человека с его трепетным сердцем. Что там двадцать семь корейцев на фоне миллионных потерь?

Что ж, умом я понимаю, что двадцать семь миллионов чело­век бывшего Советского Союза, убитых, расстрелянных, погиб­ших в плену, сгоревших в танках и самолетах, печах крематори­ев, утонувших вместе с кораблями, взорвавшихся на минах, рас­терзанных собаками, умерших на госпитальных койках, павших смертью храбрых в кровавых атаках, – это море человеческих бед­ствий. По сравнению с ним смерть моего отца – микроскопиче­ская доля. К тому же он не совершал никаких героических дея­ний, даже не сделал попытки убежать, когда его забирали гестаповцы. Ему было без малого шестьдесят, никакой угрозы фашист­скому режиму он представлять не мог. Но его арестовали, посади­ли в тюрьму, потом расстреляли. Может, за то, что он был участ­ником Великой Октябрьской социалистической революции; воз­можно, в порядке выполнения гитлеровского плана по уничтоже­нию славянских народов.

Так вот: когда говорят о многомиллионных жертвах, я вспоми­наю прежде всего вот эту самую «малость» – родного отца. Сам теперь, превзойдя его тогдашний возраст, я с потаенной сердечной болью думаю, что под дулами вскинутых винтовок он думал обо мне, потому что я был самым младшим его ребенком. Он не раз го­ворил окружающим, поглаживая мою голову:

– Вырастить, выучить бы, тогда и помирать можно…

Я вспоминаю зарезанного карателями старика Ивана Степано­вича, бабушку Матрену, сгоревшую в собственной хате, нашего соседа-однофамильца Сергея, погибшего в звании капитана ар­тиллерии. Сергей перед войной спас меня во время ледохода, ког­да старое набухшее пальтишко задержало меня всего на минуту среди трущихся льдин.

Неужто кто-то посмеет упрекнуть меня в этом?

У каждого в той войне свой погибший отец или брат, сын, свое страдание, свои муки. Убитые в Мидзухо ведь тоже были для кого-то родными. Давайте примерим на себя чужую боль, и мы тогда не станем рассуждать, с какой цифры начинать отсчет пе­чальных жертв.

Работая над этой книгой, я слышал не раз пожелание о том, чтобы установить памятник жертвам той трагедии. Но где – в глу­хих распадках?

Выручил старожил Пожарского Михаил Федорович Рыбачук, определивший без раздумий: