Трудное время
Шрифт:
– И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие - муха. Ох, и сердита же только эта водка, - кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.
Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:
– Эй, вы, дуры! Что вы - играть сюда пришли?
– Чу! Чу!
–
– Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?
– Иван Степаныч!
– Ну!
– Погляди у меня в книжке.
– Я те погляжу! муж-то у тебя где?
– В солдатах.
– Чего тебе там смотреть?
– А это что такое?
– Это?
– траспор 1. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!
– Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.
– Спрашивай!
– Таперь ежели я мальчика рожу, что яму...
– Пошла вон!
Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:
– Газеты читали? Генерал Грант 2 получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.
– Ну, конечно, - подтверждал Рязанов.
– В "Московских ведомостях" описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, - раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах... Всё удивление и признательность... Со значком среди опасностей боя... Будьте так добры, говорят, вот нашей работы... От души преданные вам дамы.
– Ага. Это хорошо, - говорил Рязанов.
– Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд 3 весь ихний - к чертям!.. А эти самые гмины 4, что ли, - черт их знаете, - говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс 5 какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт 6 у них бывает... Войт...
Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать
– Вы, должно быть, презираете женщин.
– За что-с?
– Я не знаю; но судя по Вашим разговорам, я думала...
– Нет-с, - успокоительно отвечал он.
– Да я и вообще никого не презираю.
Так разговор ничем и не кончился: Рязанов стал глядеть куда-то в поле, а Марья Николавна постояла, постояла, посмотрела на его жидкие, длинные волосы, на кончик галстуха, странно торчащий вверх, поправила свою собственную прическу и ушла.
В другой раз она встретила его в саду с книгою.
– Что это вы читаете?
– спросила она Рязанова.
– Так, глупая книжонка.
– Зачем же вы ее читаете, если она глупая?
– На ней не написано - глупая книга.
– Ну, а теперь, когда уж вы знаете?
– А теперь я уж увлекся, мне хочется знать, насколько она глупа.
Марья Николавна немного помолчала и нерешительно спросила:
– Скажите, пожалуйста, ведь вы... Вы не считаете моего мужа глупым человеком?
– Нет, не считаю.
– Так почему же вы с ним никогда не соглашаетесь в спорах?
– А потому, что нам обоим это невыгодно.
– Почему же ему невыгодно?
– торопливо спросила Марья Николавна.
– Спросите его сами.
– Я непременно спрошу.
Она сорвала ветку акации, начала быстро обрывать с нее листья и, сама не замечая, бросать их на книгу. Рязанов молча взял книгу, стряхнул с нее листья и опять принялся читать. Марья Николавна взглянула на него, бросила ветку и ушла.
После одного из таких разговоров она вошла к мужу в кабинет и застала его за работою: он поверял какие-то счеты. Она оглянулась и начала что-то искать.
– Ты что, Маша?
– спросил ее Щетинин.
– Нет, я думала, что ты...
– Что тебе нужно?
– Да ведь ты занят.
– Что ж такое. Это пустяки. Тебе поговорить, что ли, о чем-нибудь?
– Ммда. Я хотела тебя спросить...
– Ну, говори! Садись сюда! Да что ты какая?
– Ничего. Пожалуй, Яков Васильич придет.
– Нет; он теперь, должно быть, уж не придет. Ты что же? Не хочешь при нем? А?
Марья Николавна молчала; Щетинин хотел было ее обнять, но она тихо отвела и пожала его руку. В кабинете было почти темно; на письменном столе горела свеча с абажуром и освещала только бумаги и большую бронзовую чернилицу. В окно, вместе с ночными бабочками, влетали бессвязные отголоски каких-то песен и тихий, замирающий говор людей, бродивших по двору. Марья Николавна сидела на диване, отвернувшись в сторону, и щипала пуговицу на подушке. Она то быстро оборачивалась к мужу, как будто собираясь что-то сказать, то вдруг припадала к пуговице и пристально начинала ее разглядывать; потом опять бросала и все-таки ничего не говорила.