Трудное время

Слепцов Василий Алексеевич

– Да что? Что такое?
– с беспокойством глядя на жену, спрашивал Щетинин.

– Вот видишь ли, - наконец начала она.
– Я давно хотела спросить... Да... Да как-то все... Я, может быть, этого не понимаю...

– Чего ты не понимаешь?

– Да вот, что ты все с Рязановым споришь...

– Ну, так что ж?

– Почему ты его никогда не убедишь?

– Только-то?

– Да, только.

– Так ты об этом так волновалась?

– Ну, да.

– Господи! Я думал, бог знает что случилось, а она...
– говорил Щетинин, вставая с дивана и смеясь.

– Так это... По-твоему, пустяки?
– тоже вскакивая с дивана и подходя близко к мужу, спрашивала Марья Николавна.
–

Стало быть, ты сам не веришь тому, что говоришь? Стало быть, ты...

– Что такое? Что такое?
– отступая, говорил Щетинин.
– Я не понимаю, что ты рассказываешь?

Как это я не верю тому, что говорю? Объяснись, сделай милость!

– Тут объяснение очень простое, - говорила Марья Николавна, волнуясь все больше и больше.
– Ведь ты споришь с Рязановым? Почему ты с ним споришь?
– потому что ты думаешь... Ну, что он не так думает. Так ведь?

– Ну, да.

– Почему же ты ему не докажешь, что он не так думает? Почему ты его не переспориваешь?

Почему? Что же ты молчишь? Ну, говори же! Говори скорей! Говори-и!

Она дергала мужа за рукав.

– Что ты не отвечаешь? Стало быть, ты сам чувствуешь, что он прав? А? Чувствуешь? Он смеется над тобой, над каждым твоим словом смеется, а ты только сердишься... Стало быть... Да что же ты мне ничего не говоришь? Ведь ты понимаешь, что я... Ах, что же это такое!..
– вдруг вскрикнула она, отталкивая мужа, и упала на диван в подушку лицом.

Щетинин стоял среди комнаты и разводил руками.

– Тьфу ты! Ничего не могу понять... Да что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость?
– спрашивал он, подходя к жене и трогая ее за руку.

– Ничего, ничего со мной несделалось, - отвечала она вставая.
– Я только теперь понимаю, что я... Что я ошибалась досих пор, ужасно ошибалась...
– говорила она, уже совершенно спокойно.

– Да в чем же? В чем?

– Ты не знаешь? Да неужели ты думаешь, что я не поняла изо всех этих споров, что ты и меня и других стараешься обмануть. Меня ты мог, конечно, а вот Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе, что ты говоришь одно, а делаешь другое. Что? Это неправда, ты скажешь? А? Ну, говори! А-а! значит, правда! Вот видишь! Правда!..

Щетинин скоро ходил из угла в угол и пожимал плечами.

– Послушай, - сказал он, останавливаясь перед нею.
– Ты с ним говорила?

Щетинин махнул головой на флигель.

– Говорила.

– Что же он тебе сказал?

– Он мне ничего об этом не сказал; да я и сама не спрашивала. Теперь для меня и без него все ясно. Ты думаешь, что я сама не могла этого понять, что ты хотел сделать из меня ключницу.

– Когда же? Когда?
– подступая к жене, говорил Щетинин.
– Маша! Что ты говоришь? Друг мой! Ну, послушай!..

Он сел с нею рядом и взял ее за руку.

– Нет, погоди, - сказала она, отнимая руку, - Когда я была еще... Когда ты хотел на мне жениться, ты что мне сказал тогда? Вспомни!

– Что я сказал?

– Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и не только нас, но и всех наших; но я не боюсь этого. Если вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсем понимала, что ты там мне рассказывал. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла куда угодно. Ведь ты видел, я очень любила мою мать, и я ее бросила. Она чуть не умерла с горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я верила, что мы будем делать настоящее дело. И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю да слушаю, как мужики бьют своих жен - и хлопаю на них глазами. Послушаю, послушаю, потом опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой,

какою ты меня сделал, - так я бы вышла за какого-нибудь Шишкина, теперь у меня, может быть, уж трое детей было бы. Тогда я по крайней мере знала бы, что я самка, что я мать; знала бы, что я себя гублю для детей, а теперь... Пойми, что я с радостию пошла бы землю копать, если бы это нужно было для общего дела. А теперь... Что я такое?
– экономка господина Щетинина; просто-напросто экономка, которая выгадывает каждый грош и только и думает о том: ах, как бы кто не съел лишнего фунта хлеба! Ах, как бы... Какая гадость!..

Она встала и хотела идти, но Щетинин сделал движение остановить ее. Она обернулась к нему и сказала:

– Нет; ведь я это все уж давно, давно поняла, и все это у меня вертелось в голове; только я как-то не могла хорошенько всего сообразить; ну, а теперь вот эти разговоры мне помогли. Я тут очень расстроилась, взволновалась. Это совсем лишнее. И случилось потому, что я все эти мысли долго очень скрывала: все хотела себя разуверить; а ведь, по-настоящему, знаешь, надо бы что сделать? Надо бы мне, ничего не говоря, просто...

– Маша!
– подходя к ней, дрожащим голосом сказал Щетинин, схватив ее за руку.
– Маша! Что ты говоришь? Да ведь... Ну, да... Да ведь я люблю тебя. Ты понимаешь это?

– Да и я тебя люблю...
– сдерживая слезы, говорила она, - Я понимаю, что и ты... Ты... ошибся, да я-то, не могу я так. Пойми! Не могу я... Огурцы солить...

Щетинин взял себя за волосы и, зажмурившись, бросился на диван.

Когда он открыл глаза, Марьи Николавны в комнате уже не было.

Он посмотрел на дверь, встал и начал ходить из угла в угол, опустив голову и заложив руки за спину. По лицу его видно было, что ему беспрестанно приходили в голову какие-то новые, страшные мысли, которые то пугали его, то заставляли безо всякой нужды хвататься за разные вещи, разбросанные на столах. Он остановился перед окном, побарабанил по стеклу, потом помуслил палец и написал на стекле: огурцы, потом быстро стер это слово и, закинув обе руки на затылок, пошел было к двери, но вернулся, схватил щетку и начал чесать себе голову. Чесал, чесал долго, кстати и комод почесал, вдруг бросил щетку, сел на диван и закрыл себе лицо руками. Через несколько минут он открыл лицо, уперся локтями в колени и уставился в пол. Опять встал, тихо подошел к зеркалу и, глядя в него, осторожно, не торопясь, но совсем, по-видимому, бессознательно, снял галстух, расстегнул жилет и хотел было снять сюртук, но тут же опять вздернул его на себя так, что подкладка затрещала, и ушел. В темном коридоре он остановился перед комнатою своей жены и хотел было отворить дверь, но она была заперта.

– Кто там?
– спросила Марья Николавна.

– Можно войти?
– нерешительно спросил Щетинин.

– Зачем?!.

Щетинин молчал. Из комнаты тоже ответа не было. Он постоял еще немного, тихо отнял руку от двери и вернулся в кабинет. Медленно сел на диван, развернул книгу, подпер голову рукою и стал смотреть в книгу; осторожно соскоблил муху, приплюснутую между страницами, перевернул лист, не замечая, что книга лежит вверх ногами, и опять углубился в чтение.

Прошло полчаса. Наконец он вздохнул, отодвинул книгу от себя, посмотрел кругом и пошел во флигель.

Рязанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На стуле подле него горела свеча; тут же валялась на полу развернутая книга.

– Ты что?
– спросил его Рязанов.

– Я, брат... Вот что: история тут вышла...

– Какая история?

Рязанов повернулся на бок; Щетинин стоял над ним и рассматривал свечу.

– А такая, что... Как бы это тебе сказать?.. Там, знаешь, это бывает...

– Где бывает?

– Да в городе. Как они, черт? Как это называется?.. Съезды. Ну да. Мировые съезды бывают.