Угличское дело. Кинороман
Шрифт:
Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.
– Здесь.
– сказал Каракут.
– Николка. Заступ несите.
Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.
– Не боишься. Вдруг увидит кто?
– Чего мне бояться.
– ответил Суббота.
– Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?
– Не знаю. Не дьяк это.
– И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?
– Может
– Ой ли?
– Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей....
– Это кто же?
– Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.
Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки
– Все. Домовина.
Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.
– Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.
Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.
– А кречет?
– спросил Суббота.
– Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.
– Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.
– И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит.
– сказал Суббота и развязал мешок.
ХХХ
У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.
– Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.
Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.
– Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.
– У посла ляшского подсмотрел.
– отвечал Акундин.
– Европейская мудрость.
Макеевна всплеснула руками.
– Посла ляшского... Ты поди и павлинов вживую видал?
– Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.
– Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.
– Пресно да и пора мне.
– Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.
– Ты что это, тетка.
– Садись. Садись, гусак московский.
– Мама.
– пролепетал Торопка.
– Тетка. Ты гляди, тетка. Я государев человек.
– Сядь.
– Вот оглашенная.
Но все-таки сел.
– Пресно ему...Тащи, Торопка, кафтан свой малиновый.
– Мама.
– Тащи говорю.
Торопка принес кафтан, и писец брезгливо тронул, а потом помял сукно знаменитого кафтана.
– Что ты мельтешишь...Где на твоей Москве такое сукно, а?
Согласился Акундин.
– Хорошее сукно...Что сказать. Переливается. Исфаханская темь. Такой кафтан и боярину высокому впору...А если деревенщина какая оденет так сразу пятен насажает.
– Где пятна?
– Да
– Где?
– Макеевна отобрала кафтан, а писец молчком-молчком и в дверь. И так спешил, что забыл на пороге пригнуться, и шапка его высокая осталась качаться на гвоздике. Торопка сорвал шапку и выбежал вслед за писцом, его не остановил истошный матушкин крик.
– Торопка!
ХХХ
Торопка догнал писца.
– Стой, стой Акундин. Как пятна увидал?
– Не съест же она тебя?
– Это вопрос....Барабан!
Пес вытянулся на земле прямо у своей будки. Его лапы мелко дрожали и глаза закатились. Судя по тому, как ловко действовал Торопка, такие припадки случались нередко. Он открыл розовую пасть с разбухшим языком и всунул между зубами, поднятую с земли суковатую палку. Акундин глубокомысленно заметил
– И пустобреха довела...Бежать. Бежать надо.
ХХХ
Перед заморским лекарем Тобином Эстерхази во весь рост раскинулась изумительная русская лужа. Прямо посреди мостовой с гнилыми бревнами. С липкой рождающей собственных Невтонов грязью и необъятной ширью. Мелкая рябь колыхала ее экзистенциональное мутное нутро. И Тобин Эстерхази эта большая фиолетовая птица на фоне отечественной лужи казался не нужным и даже противоестественным. Тобин подоткнул платье повыше. Он не видел как сзади к нему медленно приблизились два всадника. Один из них был Николка из отряда Субботы. Николка положил кончик сулицы на седло своего напарника, а конец укрепил на своем седле. Второй всадник тихо ударил лекаря по затылку, А Торопка подхватил начавшее обмякать тело. Потом всадники перекинули тело через копье. Так и повезли его через боковую улочку к Волге.
ХХХ
Тобина бросили на речной песок перед Субботой.
– Растолкай его Николка.
– приказал Суббота.
Николка спрыгнул вниз и двумя крепкими затрещинами привел лекаря в кое-какое чувство.
– Здорово, лекарь.
– Суббота присел рядом с охающим и вздыхающим Эстерхази.
– Что за манеры, ясновельможный пан. Не хотите, чтобы вас видели. Приходите ночью. В конце концов я не мешок с вашим любимым чесноком и луком.
Тобин поискал на поясе свою знахарскую сумку. Достал оттуда мягкую лепешечку и быстро проглотил
– Это что у тебя?
– заинтересовался Суббота.
– Жабья перхоть? Или веки ужачьи толченные?
– Что вы понимаете, темный московит. У вас мыльня да чеснок с медом - лучшее снадобье. Неведомо вам высокое европейское искусство.
– Вот это нет, пан ясновельможный, твое искусство нам хорошо ведомо. Зато и платим тебе. Значит, все у тебя получилось? Твоих рук дело?
Тобин покачал головой.
– У меня все должно было натурально выйти. Царевич мое снадобье только принимать начал Месяца два-три все бы заняло.