В опале честный иудей
Шрифт:
Вот так: ледяная неприязнь верхов, обжигающий душ признания простых людей. Закалка... В той ситуации даже полезная.
Возвращаюсь к его шестидесятилетию. Все-таки в тот год, в тот день не дано было мне постичь глубину его переживаний, волнений души. Он ли помешал, заслонившись внешней беспечностью, я ли сплоховала - не сумела разглядеть внутренней бури, - не знаю. Может быть, он сам поможет мне и вам понять, что творилось с ним тогда, что прятал он (мне интуиция подсказывала) под маской самообладания.
В ожидании шестидесятилетия:
Живу.
Дышу шестидесятым маем.
То тяжко мне, а то легко в груди.
Я знаю, но никак не понимаю, что молодость осталась позади.
Когда?
На перекрестке, повороте - никак не вспомню, где расстался с ней. Наверно, в час ночной
незримый кто-то в телеге жизни подменил коней.
И вместо норовистых, жарких, резвых, полушальных,
встающих на дыбы, телегу катит пара очень трезвых... Куда? Вперед, по колее судьбы.
Вперед не к лету,
в край - осенний хмурый, где небо ниже, листья все рыжей...
Ползут колеса. Не мелькают спицы... За метром метры - роковой маршрут. Нет, в пустоте я не ищу опоры, но не хочу ползти до той поры.
Я поверну коней. Пусть тянут в гору.
А там - во весь опор пущу с горы!
...Пускай несутся кони, словно черти, быть может, не доеду - разобьюсь...
Я не боюсь
ни скоростей, ни смерти. Я старости плетущейся боюсь.
Или вот такие строки:
.. .К закату лето. Скоро грянет осень.
А я молчу, как будто занемог, как будто душу запер на замок и навсегда стихи писать забросил...
Это тоже перед шестидесятилетием:
Как хорошо идти тропою прямой и твердой, как гранит.
Как просто, смешанным с толпою, шагать, куда вожак велит, сидеть в ненастье под навесом, пережидать буран в дому, болтать цитатами из прессы и не перечить никому...
Себе не созидаю рая, а там - хоть не расти трава.
Я не желаю попугаем чужие повторять слова.
Давно пошел шестой десяток, и поуняться бы мне честь.
Но весь, от головы до пяток, каким я был, таков и есть...
Он посчитал свое шестидесятилетие августом жизни:
Покуда упруг еще парус и руль подчинен молодцу.
А все-таки августом август, и лето подходит к концу.
Еще леденящие ветры его не согнули в дугу...
И зеленью кованой ветви звенят на могучем дубу...
Но видишь, незваная проседь морозцем виски порошит.
Но слышишь, как рыжая осень извечной дорогой спешит?
Мечтается так, как мечталось,
Пчела собирает пыльцу.
А все-таки августом август, и лето подходит к концу.
И как продолжение предыдущих мыслей - самопоздравление с шестидесятилетием:
Еще листвою шелестят зеленые сады.
Мне
Не старческой тоской объят - душой и мыслью свеж.
Мне - шестьдесят.
И значит, взят еще один рубеж.
В любом случае, это - монолог сильного человека. А учитывая его положение изгоя в стране коммунистической диктатуры - сильного трижды. Такая вот новоявленная «Золушка» в компартийном исполнении, с иезуитским рисунком. В дополнение к антисемитскому.
Самопоздравление следующего года он закончил словами:
Но верю, все-таки сумею еще одну взять высоту.
Что жизнь без взятия вершин?!
Всего-то шестьдесят один!
Затрудняюсь точно сказать, в чем и где черпал поэт Ал. Соболев силы, чтобы через год заявить:
,,.И сегодня, в день рожденья, нет покоя и в помине -в неослабном напряженье, все в движенье, все в движенье к дальней солнечной вершине.
Запись в его рабочей тетради: «Поэт должен стремиться к вершине, солнечной, поэтической. Реваз Магрсани».
Сам собой возникает вывод: «Бухенвальдский набат» Ал. Соболев своей поэтической вершиной не считал, значит, чувствовал в себе скрытые возможности для покорения новых творческих вершин, не менее заметных и значительных. А по творческим вершинам принято, как известно, судить о степени одаренности автора. Правда, в так называемое советское время это правило Ал. Соболева не касалось. Сам он выразил свое назначение в поэзии строчками, сочиненными также ко дню рождения:
...Спешу внести свою живую лепту в сокровищницу правды и добра...
Да будь моя мятежная строка оружьем благородному солдату, который нынче, завтра, напролом пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.
Увы, он победит врага нескоро.
Так будь в бою тверда его рука,
Так будь ему оружьем и опорой на поле брани
и моя строка.
Как и у любого, живущего на Земле, признается поэт, у него:
...бывают и вьюги, и зыби, и качка, есть хвори и горе, беда и забота...
–
земные состояния человека. Худо ограничить ими свой мир, и поэт продолжает:
...но я - на просторе, со мною - природа, она меня быть человеком венчала, и с нею мне быть без конца и начала...
Как понимать — «без конца и начала»?
Нет, я навеки не исчезну, смерть надо мною не вольна...
Я утверждаю это с верой, не потому, что я велик.
Еще до мезозойской эры звучал в природе мой язык в громах небесных и прибоях, в набегах бури и в тиши.
Земля и небо голубое - родители моей души...
И если, не дай Бог, взорвется родная матушка-Земля и в тот трагичный миг под солнцем не оборвется жизнь моя: не человеком и не птицей в пространстве путь продолжу свой - летящей крохотной частицей, неистребимой и живой.