Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

Alma mater

Первому ЛМИ

Alma mater, мне сладок твой дым. Не признаешь ты стих мой беспутный, Погружаясь всё глубже в уютный Задушевный гитарный интим. Только взглянешь бездумно и слепо — Маска памяти, гипсовый слепок… И тогда по дорожкам твоим Я пойду. И бродячие псы Зарычат. И деревья очнутся, Две синичьих кормушки качнутся На рябине, как будто весы. На скамейке сожмётся старуха, По-ружейному чётко и сухо За спиной моей щёлкнут часы. И увижу тяжёлую дверь, Корпуса твои в дымке морозной, Улыбнусь совершенно бесслёзно, Не считая обид и потерь. Никогда не была я серьёзной. Никогда. А теперь уже — поздно. Слишком поздно теперь.

«На продавленной койке больничной…»

На продавленной койке больничной Он лежал — без особых примет, Аккуратненько-бледный, приличный, От одышки страдающий дед. Я

о нём знала самую малость, А конкретнее — что по всему Задыхаться недолго осталось На казённой кровати ему. Он сказал мне: «А вы напишите Что-нибудь о ромашках в цвету. Я давно уже — питерский житель, Но, Бог даст, оклемаюсь — прочту». То ли я «проплясала за плугом», То ли голос мой слаб и нечист… И вскипает ромашковым лугом Предо мною нетронутый лист.

Памяти лошадей, погибших при пожаре на конюшне в Удельной

Н. Мазаяну

Друг, не плачь. Поверь, они умчались, Прорывая боль и смертный страх. Может быть, и правда, нет печали В звёздных нераспаханных степях. Может быть, отбыв земные сроки, Не имея за собой вины, В росных травах тихих и высоких Золотые ходят табуны. В ковылях нездешних кони скачут, Вечность из небесной пьют реки… Друг, не плачь, — я говорю. И плачу. Плачу и сжимаю кулаки.

«На Северном рынке снег нынче почти что растаял…»

На Северном рынке снег нынче почти что растаял, А воздух от запахов густ и как будто бы сжат… Две псины остались от всей уничтоженной стаи И серыми шапками около входа лежат. Свернулись в два грязных клубка неподвижно и молча, За ними ларьки кособоко равняются в ряд. Всего-то две псины. Но как-то уж очень по-волчьи Они исподлобья на мимоидущих глядят. Ну как им расскажешь, что люди не слишком жестоки, Хотя и богами считать их, увы, ни к чему — Не нами расчислены наши короткие сроки, И всех нас когда-нибудь выловят по одному. Над нами судьба по-вороньи заходит кругами, Вот — рухнет в пике и добычи своей не отдаст… Собаки молчат. Под ботинками и сапогами Тихонько хрустит обречённо-подтаявший наст.

«Мужчина играет…»

Мужчина играет. Он движет танковые армады по экрану компьютера. Он с кружкою пива решает вопросы высшей стратегии, бомбит города, в прах повергает народы. Если б он был наёмником — был бы жестоким и сильным, если бы он убивал, насиловал, грабил, если бы он сам был в итоге убит — разбрызгал бы собственный мозг, смешал кровь свою и чужую, тогда Ты увидел бы, Господи. Ты бы простил. Если бы он выжил, раскаялся, ушёл, например, в монастырь, с плотью боролся, молился, а после — умер, в схиме строжайшей, тогда Ты увидел бы, Господи. Ты бы точно простил. Если бы он выжил, стал нищим, демонстрировал раны и язвы, мерзко нудил: «…пода-а-йте на хлеб ветерану», а после — в струпьях и вшах сдох, какой-нибудь дрянью опившись, тогда ты увидел бы, Господи. Думаю, Ты бы простил. Если бы он выжил и жил, совершенно не мучаясь совестью, после работы пил в забегаловках, если б ему по пьяни в драке нелепой засадили под рёбра, тогда, Ты увидел бы, Господи. Увидел бы кровь, понял бы, что она — есть. Полагаю, ты бы простил. Но мужчина — играет: нажатием кнопки уничтожаются армии, рушатся стены, дымно горят города. Когда он умрёт от инсульта, тогда не оставишь ли Ты его среди чадящих развалин, трупов бескровных, блевотины, пива, мочи? Увидишь ли Ты его, Господи?

Велосипедист

Я с детства не люблю велосипед. В нём что-то есть такое… Или нет: Чего-то не хватает. Для меня Он — как бы профанация коня. Хотя, пожалуй… В юности, когда Одним роскошным словом «ерунда» Я называла множество вещей, И, будучи бессмертной, как Кощей, Нахальничала с временем на ты, И строила воздушные мосты, Произошла история со мной: Я каждый день от площади Сенной Шла вдоль домов, где поселился тлен На практику — в больницу номер N. Я шла, прикуривая на ходу, На мартовском оскальзываясь льду. И каждый раз навстречу ехал — нет, Не ехал, а летел — велосипед. Он мчался, издавая тихий свист, Довольно странный велосипедист На нём сидел, пригнувшись… Так смешон Мне поначалу показался он: Не разберёшь — старик ли, молодой, С бесцветно-неопрятной бородой, В перчатке чёрной на одной руке, В нелепой древней шляпе — «котелке». Велосипед ему был явно мал, К груди он подбородок прижимал. Едва касаясь скрюченной ногой Единственной педали, он другой Отталкивался — и летел вперёд, Нырял, и снова выходил на взлёт. Вздувалось пузырём его пальто, И, может быть, кроме меня никто Его не видел… Он летел, скользил, Но

каждый раз как будто тормозил, Сравнявшись на мгновение со мной… И, вздрагивая зябнущей спиной, Я каждый раз — который раз подряд — Его дождавшись, отводила взгляд. Домчавшись до ближайшего угла, Он исчезал. Я — на работу шла, Спешила, спотыкалась, чтобы днём Уже почти не вспоминать о нём. И только ночью, очутясь на дне Квартиры спящей, в вязкой тишине И в темноте, сжимающей кольцо, Мучительно хотела я лицо Его хоть раз увидеть… Может быть, Чтоб навсегда избавиться. Забыть. Тут он исчез надолго. А верней, Вставать я стала несколько поздней. И вот, на полчаса проспав опять, Однажды шла, рискуя опоздать И получить заслуженный «разгон». Я по пути дожёвывала сон, Заветренный слегка, как бутерброд, В тугом зевке растягивала рот, И думала: «Скорей бы выходной! Всё надоело…» Вдруг передо мной Он словно бы из-под земли возник. И в горле у меня свернулся крик. И с хохотом он на меня взглянул, Как будто бы меня перечеркнул. Он хохотал, и хохотала мгла, Которая лицом его была, И мне казалось — мгла внутри меня Ей эхом отзывается, звеня. От хохота пространство, словно лук, Натужно выгибалось. И вокруг Всё хохотало, обращаясь в прах: Сырая штукатурка на домах, Внезапно искривившийся фонарь, И над каналом утренняя хмарь. И с хохотом всё поглощала мгла. Одна адмиралтейская игла Держалась прямо из последних сил… И в светлой вышине кораблик плыл. И, взглядом уцепившись за него, Я в хохоте стук сердца своего Пыталась различить — нет, угадать И, как рубеж последний, — не отдать. А хохот наступал со всех сторон, И, постепенно превращаясь в звон, Вдруг резко оборвался. Тишина Меня на миг накрыла, как волна. И жизнь моя косою расплелась, Я умерла — и снова родилась, Состарившись на много тысяч лет… Я с детства не люблю велосипед.

«Вот так и прожить…»

Вот так и прожить всю жизнь в единственном городе, на той же улице, в том самом доме, куда тебя принесли, и откуда когда-нибудь вынесут. С детства помнить уйму деталей. К примеру: выбоин, трещин в асфальте, надписей или — скрипа качелей в недавно исчезнувшем сквере. Всё понимать, ходить каждый день на работу, не ждать ничего. слушать музыку времени, чувствовать, как мир, сквозь тебя протекая, перестаёт быть твоим.

«Девочка в музыкальном классе…»

Памяти Виолетты Абрамовны

Ведерниковой — моей учительницы музыки

Девочка в музыкальном классе Едва высиживает за инструментом Положенное для урока время: Она уже отбарабанила гаммы, Она несложный ноктюрн сыграла И за часами следит украдкой. Нет, музыкантом она не станет. Учительница, как печальная фея, С именем сказочным и певучим, Слегка покачивает головою И говорит: «У тебя такие Лёгкие руки, послушные пальцы, Играешь ты достаточно бегло, Быстро схватываешь всё, что нужно, И только терпения не имеешь И не умеешь паузы слушать». Взяв карандаш, она прямо в нотах Над паузой пишет слово «Дослушать!» Женщина, притащившись с работы, Семью накормив и посуду вымыв, Робко присаживается к фортепиано И, разогрев непослушные пальцы, Играет ноктюрн довольно коряво. Заметив над паузой слово «Дослушать!», Слушает, как между двух аккордов Падает жизнь, замирая эхом, Как тишина поглощает время, И еле слышно вздыхает вечность.

«Комната погружалась на дно…»

Комната погружалась на дно Времени. И оно втекало В четырёхстворчатое окно, Маялась лампочка в полнакала. И просачивался между рам Голос, сжавшийся до предела: …жизнь, расползающаяся по швам, рассыпающаяся то и дело… Чей-то голос выплакивал страх, И отсыревшие сигареты, И неудержанное в руках То, чему названия нету. Корчился, муку в себе храня, Болью пульсировал. И казалось, Что и вокруг, и внутри меня Нечто и впрямь по швам расползалось, Плавилось, истлевало… Нет — Таяло, оставляя дыры. Кто-то резко выключил свет, Кто-то вышел вон из квартиры. Миг — и прозрачную плоть тишины, Разворачивающуюся из ночи, И чужие лёгкие сны Яростно рвал будильник. И клочья Падали в руки, чтоб легче мне Было готовить наряд паяца: Шить, вышивать, выживать. И не Ждать, не надеяться, не бояться.

«Мне не за что любить свою страну…»

Мне не за что любить свою страну. Я отслужила словом ей и делом, Я отслужила ей душой и телом И разделяю с ней её вину. Я знаю, что фальшив её фасад, Бесчеловечны мёрзлые просторы, И коммунальные глухие норы, И этот — исподлобья — быстрый взгляд. Я знаю то, что время может быть То чуть кровавей, то подлей и гаже, Дурней — начальник, а чиновник — глаже, Наглее — вор. И — нечего любить. Я знаю пустыри, где вороньё, Да вечный страх, да сердца перебои… И всё же я с тобою. Я — с тобою. Любовь моя… Отечество моё.