Выдержал, или Попривык и вынес

Твен Марк

Снова началась привычная жизнь въ дилижанс, и въ ночи намъ почти казалось, что мы никогда не выходили изъ нашего уютнаго помщенія между почтовыми сумками. Впрочемъ, мы сдлали одно измненіе: мы накупили себ провизіи, хлба, ветчины, вареныхъ крупныхъ яицъ въ двойномъ количеств, чтобы не голодать въ продолженіе оставшихся намъ еще шестисотъ миль пути.

И послдующіе дни дйствительно было одно наслажденіе сидть и любоваться величественной панорамой горъ и долинъ, лежащихъ подъ нами, и сть ветчину и крутыя яйца, между тмъ какъ духомъ и глазами восхищаться то радугой, то грознымъ и безподобнымъ закатомъ солнца. Ничего такъ не придаетъ любви къ прелестному виду, какъ ветчина и яйца. Ветчина и яйца, а потомъ трубка, старая, перваго разряда, прелестная трубка, ветчина, яйца и видъ, быстро несущаяся карета, ароматичная трубка и довольное сердце — это есть счастье. Счастье, о которомъ мечтаетъ и за которое

борется все человчество и во всхъ возрастахъ.

ГЛАВА XVIII

Въ восемь часовъ утра мы достигли и развалинъ бывшаго важнаго военнаго пункта «Кэмпъ-Флойдъ», около сорока пяти или пятидесяти миль отъ Соленаго-Озера-Сити. Въ четыре часа дня мы были уже въ девяносто или во сто миляхъ отъ Соленаго-Озера. И теперь мы вступали въ такую страшную степь, что Сахара въ сравненіи покажется ничто, а именно «alkali» степь. На протяженіи шестидесяти восьми миль въ ней всего одинъ прудъ, я не могу сказать, чтобы это былъ въ полномъ смысл слова прудъ, по моему, это скоре было депо воды, находящейся въ необъятной степи. Если память мн не измняетъ, то въ этомъ мст даже не было ни колодца, ни ручейка, а воду привозили на мулахъ и на быкахъ съ другого конца степи. Тутъ же была почтовая станція; отъ начала степи до этого мста было сорокъ пять миль, а отъ этого мста до конца — двадцать три.

Мы тащились, едва двигаясь, въ продолженіе всей этой ночи и къ утру, длая сорокъ пятую милю, дохали до почтовой станціи, гд была эта привозная вода. Солнце только-что вставало. Намъ ничего не стоило прохать степь ночью, когда мы спали, и пріятно было подумать, что мы дйствительно лично прохали эту степь и всегда могли говорить о ней, какъ знающіе и опытные, въ присутствіи людей, не бывавшихъ тамъ. Кром того, пріятно было знать, что степь эта была не изъ ничтожныхъ, мало извстныхъ, но, наоборотъ, ее можно было назвать скоре столицею всхъ другихъ.

Все это хорошо, но теперь приходилось хать степью днемъ. Вотъ это превосходно, ново, романично, интересно, для этого стоило путешествовать, для этого стоило жить! Мы объ этомъ непремнно напишемъ домой!

Эта восторженность и жажда приключеній, однако, скоро увяли подъ зноемъ августовскаго солнца и длились не боле одного часа. Одинъ несчастненькій часъ — и потомъ намъ стало стыдно нашего юнаго увлеченія. Поэзія состояла вся въ ожиданіи. въ дйствительности ея не было… Вообразите себ обширный, неволнующійся, тихій, гладкій океанъ, какъ бы мертвый и обратившійся въ пепелъ; вообразите необъятное пустынное пространство, покрытое шалфейными кустами, вс въ пепл; вообразите безжизненную тишину и уединеніе, которыя находятся въ такомъ мст; представьте себ карету, съ трудомъ двигающуюся, врод маленькаго жучка, и поднимающую пыль столбомъ, посреди этой громадной равнины; это тихое, однообразное и скучное движеніе ея, часъ за часомъ, и все еще не видать конца; вся упряжь, лошади, кучеръ, кондукторъ и пассажиры, все это покрыто густою пылью пепла; усы и брови въ пепл, какъ кусты зимою, покрытые снгомъ. Вотъ она, дйствительность! Солнце печетъ безпощадно, испарина выступаетъ изъ всхъ поръ какъ у людей, такъ и у животныхъ, но едва она покажется, какъ тутъ же высыхаетъ; воздухъ не шевельнется, духота смертная, небо чисто и ясно и нигд не видно облачка; вокругъ нтъ живого существа, куда ни посмотри, все степь и степь, однообразно тянущаяся степь со всхъ сторонъ; не слыхать ни звука, ни шороха, ни жужжанія, ни взмаха врыла или дальняго крика птицъ, ни даже стона умершихъ душъ, вроятныхъ обитателей этого мертваго пространства. И только по временамъ чиханіе отдыхающихъ муловъ, жеваніе и чавканье ими удилъ рзко отзываются въ этой ужасной тишин и не разгоняютъ впечатлнія ея, а, наоборотъ, усиливаютъ у человка чувство одиночества и безпомощности.

Мулы, посл долгой брани, ласковаго понуканія и ударовъ кнута иногда порывались тащить карету, поднимая пыль выше колесъ, но это длилось недолго, посл пройденныхъ ста или двухсотъ ярдовъ, они снова остановились и опять начиналось чиханіе и жеваніе удилъ. Опять порывы къ движенію и опять отдыхъ. Весь день мы такъ промаялись, безъ воды для животныхъ и ни разу не перемнивъ ихъ; по крайней мр, одни и т же мулы везли насъ въ продолженіе десяти часовъ, а тутъ немного не хватаетъ до цлаго дня, да еще такого, какъ въ alkali степи. хали мы отъ четырехъ утра до двухъ пополудни; къ тому же была убійственная, угнетающая жара и духота, а въ нашихъ кувшинахъ послдняя капля воды и та высохла, а между тмъ мы изнывали отъ жажды! Было глупо, скучно и тяжело, и какъ нарочно, часы утомительно длинно тянулись и казались намъ годами, такъ хотлось бы ихъ ускорить! Пыль alkali была настолько дка, что губы наши полопались, глаза едва смотрли, а изъ носу постоянно текла кровь, такъ что ничего романическаго

и интереснаго въ этомъ не было, а была одна страшная, ненавистная дйствительность — жажда, изнемоганіе и тоска.

Мы длали дв мили съ четвертью въ теченіе часа, и такъ продолжалось десять часовъ подъ-рядъ; обыкновенная наша зда была восемь или десять миль въ часъ, потому не легко было свыкнуться съ этимъ черепашьимъ шагомъ. Когда мы пріхали на станцію, лежащую на окраин степи, радость наша была такъ велика, что трудно найти, даже въ лексикон, слово подходящее, разв только въ пространномъ съ картинками; но что касается бдныхъ муловъ, то, я думаю, собравъ всевозможные лексиконы на всевозможныхъ языкахъ, не найдешь подходящихъ словъ, чтобъ описать жажду и усталость ихъ. Чтобъ дать понять читателю, насколько жажда ихъ мучила, было бы все равно, что «позолотить золото или подблить лилію».

Написавъ это изреченіе, мн кажется оно плохимъ, ну, да что жь длать, теперь уже не вычеркну. Мн давно нравилось это выраженіе, я находилъ его граціознымъ и удачнымъ и все старался гд-нибудь вписать, конечно, въ подходящемъ мст, но все не удавалось. Эти усилія дйствовали плохо на мое воображеніе и потому разсказъ мой мстами немного безсвязенъ и не гладокъ. Въ виду этихъ обстоятельствъ ршаюсь оставить мое изреченіе тамъ, гд оно вклеено, разъ оно, хотя временно, успокоитъ мои нервы.

ГЛАВА XIX

Утромъ на шестнадцатый день нашего вызда изъ Сентъ-Жозефа, мы пріхали къ самому входу Скалистаго Кэньона, двсти пятьдесятъ миль отъ Соленаго-Озера. Гд-то тутъ, въ этихъ мстностяхъ, далеко отъ жилья блыхъ, кром станціи, встртили мы въ первый разъ въ жизни самый несчастнйшій типъ рода человческаго. Я говорю о гошутахъ-индйцахъ (Goshoots). Изъ того, что мы видли и слышали, они стоятъ гораздо ниже презрнныхъ индйцевъ, рудокоповъ въ Калифорніи; ниже всхъ дикихъ расъ на континент, ниже даже жителей Terra del Fuegans; ниже готтентотовъ и въ нкоторомъ отношеніи ниже Kytches, жителей Африки. Право, шутки въ сторону, мн пришлось перелистывать вс огромные томы Вуда «Варварскія племена», чтобъ найти дикое племя, подходящее къ гошутамъ-индйцамъ, и нашелъ только одинъ народъ — это бушмены южной Африки.

Гошуты-индйцы, которыхъ мы видли по дорог и около станціи, были малорослы, худощавы и тщедушны; кожа, какъ у американскихъ негровъ, темная, лица и руки покрыты слоемъ грязи, которую они накапливали мсяцами, годами и даже поколніями; молчаливая, раболпная и предательская раса, подглядывающая всюду, какъ длаетъ это благородный краснокожій, о которомъ мы читаемъ; какъ вс другіе индйцы лнивы, замчательно выносливы и терпливы; гнусный попрошайка, вчно голодный, неразборчивый на ду, готовъ състь то, чмъ свинья пренебрегаетъ; въ душ охотникъ, но главная забота убить и състь оселъ-кролика, кузнечика, стрекозу и украсть падаль у кайота и сарыча; дикари до такой степени, что когда къ нимъ обращаются съ вопросомъ, врятъ ли они въ великаго духа, въ котораго вс индйцы вруютъ, они приходятъ въ волненіе, думая, что имъ предлагаютъ виски; жалкая раса, эти полунагіе гошуты-индйцы, они ничего не производятъ, не имютъ селеній, никакихъ общественнныхъ сборищъ — это люди безъ крова, взамнъ котораго, они набрасываютъ на кустъ тряпье, чтобъ предохраниться отъ снга, и вмст съ тмъ живутъ въ самой скалистой, холодной и непривлекательной стран.

Бушмены и гошуты-индйцы, очевидно, происходятъ отъ себ подобной гориллы или кенгуру — родоначальники человчества, по словамъ Дарвина.

Мене всего можно было ожидать отъ гошутовъ-индйцевъ нападенія, такъ какъ они въ теченіе многихъ мсяцевъ кормятся около станціи разными отбросами, а между тмъ, бывало, ночью, когда мене всего ожидаешь, они поджигали строенія и, спрятавшись, изъ-за засады убивали людей. Однажды ночью они напали на почтовую карету, гд единственнымъ пассажиромъ былъ судья изъ Невады, и съ первымъ залпомъ туча стрлъ разорвала сторы, ранила лошадей, а также и кучера, чуть ли не на смерть. Возница былъ весь въ ранахъ и пассажиръ тоже. При крик кучера о помощи судья Моттъ выбжалъ изъ кареты, вскочилъ на козлы, взялъ въ руки возжи, и полетли они сквозь толпу тщедушныхъ дикарей, подъ градомъ стрлъ. Раненый кучеръ скатился на подножку, но не выпускалъ возжей, сказавъ, что будетъ править, пока его не смнятъ. Когда судья настоялъ и взялъ возжи, то кучеръ, лежа у него ногъ, указывалъ путь, говоря, что надется протянуть, пока не оставитъ индйцевъ далеко за собой, тогда главное затрудненіе будетъ уничтожено, и если судья подетъ такъ-то и такъ-то (онъ указывалъ дорогу), то они могутъ дохать благополучно до слдующей станціи. Судья живо обогналъ непріятеля и, наконецъ, подъхавъ къ станціи, успокоился, что вс опасности миновали; но у него уже не было товарища по оружію, съ которымъ онъ могъ бы порадоваться: храбрый кучеръ былъ мертвъ.