Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Едва окончив школу, не дожидаясь торжеств, я выклянчил мой в одних трояках аттестат и поехал скрываться. К старшей сестре. Моя Неля вышла замуж за однокурсника, закончила МИХМ и хотела, конечно же, остаться в Москве. Но на какой-то выпускной комиссии частый по тем временам резонер и демагог сказал:
— Вот мы сейчас и посмотрим, что для тебя важнее: остаться в Москве и работать в заурядной химчистке или поехать строго по специальности на самый крупный в мире химический комбинат.
Полное имя моей сестры: Нинель, Нинель Борисовна. Нинель — Ленин в обратном прочтении. Отец был патриотом своей социалистической родины, хорошо еще, что
Моя сестра Неля была комсомолкой, такой же оголтелой, как и я. И она, и ее муж, родом из подмосковной Рузы, выбрали специальность. Комбинат в Ангарске Иркутской области только начинал строиться, и им предложили пока поработать прорабами на стройке.
Так она и проработала, как и ее муж, такой же дурак, строителями до самой смерти. Потеряв и специальность, и бесценную в те времена московскую прописку.
Приехал я на огромный и непрерывно расширяющийся завод, и меня по высокому блату взяли учеником пролетария на недостаточную для жизни зарплату, обещали койку в общежитии, но с условием, что я отбуду на все лето на сельхозработы.
Так я членом большого отряда попал в колхоз «Путь Ильича» (село Ханжиново Тыретского района).
Катилась вниз моя жизнь, жизнь советского школьника, не совка даже, а совочка, теория, а не жизнь. А тут была жизнь. И, только взглянув на нее, я перестал мечтать стать политическим лидером страны. Во-первых, я не захотел, и теперь не хочу, быть лидером таких людей, не захотел конструировать для них счастье.
Тут нужен скорей плотник, скотный двор отремонтировать.
Но и второе — ощутил полное свое безнадежное бессилие. Не только не хочу, кто и спрашивает мое желание, — не могу, не способен.
Мое политическое детство без чтения книг и разъяснительной работы кончилось выводами:
— Этим? Им никакая революция не нужна.
— Они ее и не заметят. Они и ту не заметили.
— Какой я, к хренам собачим, революционер?
— Я их просто боюсь.
Можно позавидовать Илье Эренбургу. В книгах «Люди, годы, жизнь» он пишет о своих друзьях и знакомых, встречных, поперечных, и все писатели да художники.
И все всемирно знаменитые. Кое-кого не знаю, не читал, не слышал, но и они в энциклопедии есть. А он все время среди них. В президиуме. С министрами за руку. Да что с министрами, с самим Лениным, у него дома чай пил, обиделся на этого, поехал в другую столицу к Троцкому. Сталину трубку подарил. Потому что курить вредно. Илья Григорьевич если простых людей и встречал, видел вообще, то это были французы, испанцы да итальянцы. На худой конец — немцы. А русских только на собственных лекциях.
Не! Мои на лекции не ходили, даже на танцы. Запросы другие.
Тогдашних общегосударственных заведующих мои собригадники выборочно знали по именам, скабрезным погонялам и портретам. Так знают по кличке и в морду собак с соседней улицы, какие гавкают много, какие и кусануть могут.
И вся, куда ни попади, правящая партия — порода этих пустолаек.
Близко не касается, а и мы по тем улицам не ходим.
Но все они дворняжки, пустобрешки — единой кабыздошьей породы.
Получил от мамы письмо, а в нем среди прочей ненужной мне информации было и такое, что, по слухам, каких-то моих одноклассников посадили. Моя интуиция забила тревогу. Надежда, собираясь умереть последней, на всякий случай оделась в белое. Куда еще бежать?
А
Куда кинуться? Где спасаться? В карманах пусто, на самолет не хватит, только на автобус, документов других нет, связей нет, явок нет, ничего руками делать не умею.
Ооох! Пропала моя бедная головушка. Думать не хочет, искать выхода.
Хочет в петлю лезть.
Дальше я процитирую сцену ареста из собственной книги.
Следующая сценка на огромном, больше деревенского стадиона, колхозном дворе.
Опять что-то лопатами ковыряем. Сухо. Вот все остановились, перестали работать, смотрят в одну сторону. На офицера. В глубокой сибирской деревне не каждый год летчика — фуражка голубая с зеленым — увидишь.
Летчик не летчик, а идет прямо ко мне. А я и не сомневался. Крепкого сложения, шагает, дорогу не выбирает, головой не крутит, смотрит прямо на меня. Подошел, снял фуражку — запотелся. Небольшого роста, лицо не круглое, но широкое, с экономно натянутой кожей. Лоб высокий. Но не из тех светлиц, в которые любят залетать легкомысленные идеи, а из темниц, в которые насильно втемяшиваются тугодумки и из которых уже потом их и колом не вышибешь. Глаза не злые. Но засажены глубоко, смотрят оттуда на все как на чужое. Голову повернул — как раз в этот миг водоворотом всеобщего интереса под взгляд его подкрутился наш руководитель.
— Этого человека (меня) я у вас арестую (как вроде в магазине куплю). Вот ордер (валюта такая).
Тут меня осенило задавать умные вопросы и возмущаться.
— На каком основании?
— Что именно мне инкри-это самое-минируется?
— Где ордер? Покажите его мне!
— Почему это вы сразу ко мне направились?
— Откуда вы меня знаете?
За спиной у летчика-капитана оказался старшина (стрелок-радист?) со шкаф внушительностью. Летчик-капитан теперь уже полностью ко мне повернулся и вежливо мне прямо в рожу стал что-то тыкать.
— Вот, пожалуйста, удостоверьтесь.
Действительно, удостоверение. Пытаюсь удостовериться.
Смотрю — ничего не вижу, все силы уходят на то, чтобы притворяться спокойным…
— Куда смотреть-то?
(Я читать временно разучился, вот фотка — похож… Или нет… Ага, вот: капитан, старший следователь, Лысов Иван Кондратьевич (фамилия такая, и звали Иваном, а отчество помню нечетко).)
— Да вы не туда, не туда, вы выше смотрите, вот сюда.
(Туда-сюда… над этой чертой, что ли… тут совсем мелко… а я уже и буквы стал забывать… че-е-е-ерт! — так это ведь я ту самую известную по страшным рассказам красную книжечку в руках без почтения верчу… во карьеру себе устроил… чего удостоился… что же там написано? Может, мелкенько так про мой расстрел?) «Управление государственной безопасности» моей родной Крымской (в книжке эта область у меня для конспирации названа Нагорно-Джанкойской) области…
— Это вы что, за мной сюда приехали?
— Именно что за вами. Только не приехал, а прилетел.
(Ну понятно — раз летчик, вот и прилетел.)
Следующие час, два или три из памяти ушли. Лысов оформлял и подписывал протоколы, я вещички свои убогие собрал, но куда девались остальные два часа пятьдесят семь минут, не помню. Прощаний не было. Кто я им? Что ему Гекуба?
Смотрели в мою сторону издалека, скорее посматривали, может без злобы, точно что без жалости.
Повезли в пригородном поезде, «кукушке».