Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Стакан — это камера такая.
Камера не камера — щель в бетонной стене, запертая дверью. Скамейка — неширокая доска, вмурованная напротив двери. Ровно на одну задницу, и то не слишком нагулянную. И, между прочим, в длину от двери до лавки такая же дистанция, один шаг. Нет ни кормушки, поилки для передней части тела, ни горшка какого — для задней. И никакой воли яйцам. Нет и места для горшка. Хочешь размяться — ноге переступить некуда, по диагонали шагнул — в другой угол уперся, как напроказивший дошкольник. Как курица. Запирают в такую камеру не в порядке наказания, а временно, чтобы не мешал, не буянил, пока документы оформляют. Неведомо, на какой срок. Никто же не
А общества прав людей, помещенных в стаканы, — нету.
В стакане мне все время остро хотелось в туалет, хотя и пива я не пил, и арбуза не ел. Буквально через каждые полчаса. Ничем этого феномена объяснить не могу, только сравнением души с мочевым пузырем. Сходишь, на душе легче. Горшка нет. Не предусмотрено. Чем сильней прижучивало, тем я старательней колотился.
А старшина, уже не тот шкафообразный, другой, стрелок-радист, помельче, от раза к разу успевал сладко заснуть и был мной недоволен, когда я его в двенадцатый-пятнадцатый раз разбудил.
Вообще, все эти околопарашные дела и тяготы почему-то запомнились более всего. Как в детской загадке: что такое моча?
Правильный ответ: то единственное в мире, про что нельзя сказать, что это дерьмо.
Спать не хотелось, никакие особенные мысли мне в голову не лезли, ничего я не думал, не обдумывал, к предстоящим допросам не готовился. Постою немного, побьюсь головой о дверь, сяду посижу часок, опять для отдыха встану и запою:
— Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет.
Слух у меня не очень, но голос громкий. Мне как раз через месяц должно было исполниться семнадцать; законов, статей Уголовного кодекса я не знал, но был, в общем, уверен, что раз поймали за политику, значит, расстреляют.
Я думаю, в этом все население тогдашней страны было уверено.
Как теперь говорят — ментальность такая.
Первый этап
Дней через пять всего подоспел этап.
Раздали нам в Иркутске по пайку на пять дней каждому: по буханке мокрого недопеченного черного хлеба и по одной ржавой селедке на каждый день пути, и мы поехали.
Нормальный паровоз, не скорый, пассажирский, проходил этот путь почти через всю страну, Иркутск — Симферополь, за 5–6 дней. Но мы ехали месяц, 31 день. С большими перекурами в Новосибирске, Харькове. Каждый раз по несколько дней.
В Иркутске впервые в жизни в большой пересыльной камере подошел ко мне нагловатый блатной и показал на другого, туберкулезного вида мужчину:
— Знаешь, это кто? Это Жид — вор в законе. Его в крытку отправляют, ему теплая одежда нужна, отдай-ка ему свой лепень. Мы тебе что-нибудь взамен принесем.
Довольно вежливо попросил, без хамства, но с намеком. Пиджачок мой был — бедненькая школьная курточка — на! Я и так был обременен вещами, чемоданчиком из колхоза, даже умудрился три из пяти селедки уронить. Их тут же кто-то поднял, но не отдал. От замена я брезгливо отказался. Но ни в этом случае, ни в других — никакого героизма, спасибо, что штаны не забрали и что они чистые остались.
Я в школьные годы с некоторыми хулиганами не то чтобы дружил, но беседовал, но они одноклассниками были, из одной школы. А вот так, с настоящими урками уголовными, прямо уже в тюрьме, нет — раньше не приходилось.
А политических я пока видел только на общей оправке, в зеркале.
Ехал я, забившись на верхнюю полку, в натуго набитом купе переполненного столыпинского вагона. Лежал, вверх смотрел, в потолок, придумывал способы
— Воды! Эй, начальнички, пить хочется, воду несите, а то глазки себе выколю.
Поезд медленный, почтовый, у каждой версты остановка. Вертухаи по очереди бегают, приносят по ведру воды, обносят. Вода теплая и как бы нечистая. Да и само ведро, может, никогда не мыли. Кружка одна на всех, прививка от брезгливости. После селедки на одном перегоне иногда по две кружки подряд выпивали. Не хочется думать, что кто-то головастый все это у себя в кабинете нарочно придумал. Но так выходит. Вот ты лежишь, и весь вагон лежит, внимательно наблюдает, как с селедки соль смывается, в желудке для этого за целый день три-четыре кружки воды плещется, и жуть как хочется в туалет. А тут как раз инструкция — не чаще трех раз в день. Народ, именно что не ЦК КПСС, а вот эти люди, зэки несчастные, аж воют (И скажу для правды, иногда конвой смилостивится и на раз-другой чаще в туалет пустит, а нет, так масса нетерплячего народа снимают сапоги, если есть, и напускают в них, иногда еле оба вмещают, а потом, когда настает наконец время долгожданной оправки, босиком по обоссанному полу с этими сапогами за ушки. Если у кого и сапоги, и эти ушки есть еще. И это ведь не разовый аттракцион, так надо было пять, а то шесть дней от Иркутска до Новосибирска ехать).
Так что я радовался, что три селедки безвозвратно уронил.
На этом перегоне к Новосибирску было еще вот что. По вагону пошел слух, что через одно купе от моего блатные петушка активно используют, положили на верхнюю полку и по очереди лазают. Я засыпал и просыпался, точнее сказать, забывался, терял ориентировку, с какой стороны сна я нахожусь, а все говорили, что не кончается очередь, уже по второму кругу пошло. Конвой посмеивается. Им в коридоре, если не считать мелочей, все видно.
Надо несколько слов сказать о самом вагоне, о «Столыпине». Как бы купейный вагон. Коридор, отдельные комнатки — купе, только зарешеченный. Коридор для надзирателей, охраны, конвоиров, вертухаев. Им сквозь широкоячеечные, но крепкие диагональные решетки практически все видно, что внутри купе делается.
Дверь — такая же решетка, но, как в купейном вагоне, откатывается в сторону. Внутри некоторые изменения. Нет окна, есть глазок, величиной с маленькую форточку, под самым потолком, но сильно зарешеченный и закрытый колпаком, намордником. Как это часто в тюрьмах, такое окно, что его самого как-то видно, но сквозь него ничего не видно, а к нему и не доберешься. Другое изменение — вторая полка. Она с помощью специальной откидной доски на петлях превращается в сплошную. Как бы между двумя вторыми полками можно закрыть дверь и сделать эту полку цельной. В головах этой нары, в ту сторону, где коридор, где конвой ходит, — люк, для вертикального перемещения. Это если по любой нужде человеку с верхней полки нужно вниз, в сапоги нассать или еще для чего. В лихие времена в одно такое купе по пятнадцать-шестнадцать живых еще людей загоняли. На узеньких верхних по два. Внизу на скамьях в натуг сидят по четыре, по пять и на полу. Да с вещами. Этап. Недели не пройдет, от соседей отклеишься — кости разомнешь.