Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Гуманней было бы (в данном случае это слово только антоним людоедству) на них только настучать. Если бы помогло.
Стук по искренней неосторожности. Знал, что секрет, что не свой, но доверился, выложил как на духу, как на исповеди, прямо на магнитофонную ленту. Значит, по глупости. Звучит почти оправдательно.
У идеалистов другой мотив — романтика, опасность, риск. Тайные связи, ночные встречи, подписки о неразглашении…
Возьмем самый исторически знаменитый пример доноса: выходец из Кариота — Иуда — за тридцать серебреников предал своего учителя, друга и праведника. Можно только на одном этом примере и составлять классификацию предательств. Какое какого хлеще и гнуснее.
Общественное
Не-ет! Не верю, не сходится. Это только говорится и повторяется, что из-за денег, чтобы унизить предателя, перевести его в разряд материалистов. Чтобы хоть как-то понять мерзкий поступок, надо внести элемент корысти.
Да, выбросил Иуда эти деньги. Не потому выбросил, что раскаялся, а потому, что не в деньгах, не в материальных благах дело.
Конечно же, был Иуда идеалистом.
Тут возможны две версии. Одна — идеологическая.
Иуда сам не заколол, дубиной не огрел, чужими руками уничтожил учителя как представителя неверной, более того, вредной, враждебной идеологии. Новую, зарождающуюся религию, подрывающую авторитет привычной, он допустить не мог. Как Александр Матросов, бросился грудью, жизнью своей затыкать амбразуру чуждой религии. Таких идеологических стукачей-палачей в нашей вечнозеленой стране были офицерские полки и бешеные дивизии. Их хлебом не корми, никаких благ даже не предлагай, а только не пропущу врага на своем рабочем месте. Именно что бессребренно стучали. Сколько их было, выдающихся, заслуженных и совершенно бескорыстных ученых, которые добровольно, из гуманистических соображений, передавали секреты своих счастливых стран, вплоть до атомной бомбы, стране победивших людоедов.
Есть еще внутрирелигиозная, и в этом смысле все же идеологическая версия. У Леонида Андреева Иуда — альтернативный Мессия. В сверхъестественном смысле двоюродный брат Христа. Кузен, мать его. Сын Дьявола в той же мере, как Христос — Божий сын.
Теперь вот Евангелие от Иуды обнаружилось…
Я думаю, дело в простом. Иуда предал Христа даже не из идеологических или конкурентных соображений, а просто из любви к (идеальному) порядку.
Как дети ябедничают. Они даже не хотят (не всегда хотят, не все хотят), чтобы по их ябеде кого бы то ни было наказали. Не в наказании дело. Просто как подмести, если грязно. Ну, непорядок!
Есть в стране какой-то порядок. Пусть плохой, но такой, как есть. А тут какой-то друг ситцевый, какой никакой, хочет и замышляет что-то такое сделать-сотворить. Перестройка! Он хороший, я его знаю, лучших не знаю, но непорядок! И ведь он знает, что беззаконно, шепотом излагает, поучает. А это непорядок.
Пусть себе живет, работает, детей кормит, я против него лично ничего не имею, но чтобы все открыто… Подошел… знамена… музыка… и свое мнение… в урну.
А так — непорядок!
Деньги эти, тридцать серебреников, Иуда выбросил не потому, что раскаялся, а от удивления, зачем такого хорошего человека и так строго: арестовали, судили, казнили. Это тоже неправильно. Он ведь только и хотел, чтобы было открыто и правильно, чтобы они сели за стол переговоров, одни хорошие с другими еще лучшими, и выяснили все мирным демократическим путем, а на кресте хороших людей развешивать — это опять непорядок, полный беспредел.
Иуда повесился от осознания несовершенства мира. Хорошие люди убили совсем уж замечательного, лучшего из всех.
Как теперь жить-то?
Тысячи стукачей, не очень-то любя родную советскую власть и вообще политикой не интересуясь, стучали именно из идеалистических соображений порядка. Стучали не стучали — ябедничали на бедовых сотоварищей совсем уж бедоносным компетентным органам.
Причины-цели,
Не определишь, кто именно из твоих любимых и близких: дядя ли много — чей, краса и гордость семьи, дедушки с бабушками — домохранители, отец или сын его Павел, но статистически — каждый если не тот, то эдакий.
Иные порядочные люди, пострадавшие от режима, борются за опубликование списка стукачей. Наивно. Им в щелочку предоставляют полюбоваться, и они в угрюмости отходят. Кто знал, что это было так близко, так кровно?
Я видел и лично знал десятки стукачей.
Витя Васильченко только первый из них.
Конец школы
Вдруг и всерьез я заволновался и забоялся. Страдать я не был готов. Душа моя заметалась по телу в поисках укромной пятки. Полная трусливых предчувствий, обалдевшая от страха, она вела себя как мочевой пузырь, все время хотелось уединиться. Хотелось спрятаться, забиться, и бессомнительно было, что надежного укрытия и на всей земле не найти.
Учился я в заключительном классе исключительно плохо, из всех оценок половина — единицы, за невыход к доске. Тригонометрические задачи я щелкал быстрее всех учителей и давал числовой ответ, когда еще наш Циркуль ставил последнюю точку условий задачи на доске. В итоге на тройку наскреблось. По литературе я целую четверть урок за уроком вместо училки про Маяковского тему за темой рассказывал и стихи его наизусть читал, только что оценки соученикам в журнал не ставил, — трояк. По истории, где у нас сам директор вел и непедагогично при всем классе сказал, что у меня светлая голова, — в аттестате трояк.
Директором у нас был Владимир Артемович Слепченко, на вид довольно молодой и здоровый, не хромал, но сильно израненный на войне, инвалид высокой степени, говорили — жить ему недолго. Как-то на уроке я спросил его:
— Коммунизм — это советская власть плюс электрификация. Так Ленин сказал. У нас есть советская власть, но нет электрификации, так все говорят. А в США наоборот: есть электрификация, но нет советской власти. Кто из нас ближе к коммунизму?
Не могу найти его имя на «Яндексе». Позабыт, позаброшен. А жаль. Заслуживает не только упоминания, но и памяти.
Его на мой первый суд свидетелем вызвали. Политическое дело, закрытый суд. Крохотный зал втугую набит сотрудниками обкомов КПСС и комсомола, более того — из Киева, из республиканских комитетов. Во главе суда председатель областного суда Полянская. Более серьезного состава по области невозможно. У меня почти все свидетели — дети, как ни пыжились, но видно, что страшно, боялись.
Вот на этом вот фоне Владимир Артемович, на груди несколько боевых орденов, выглядел исключительно хорошо. Бесстрашно. Из-за меня его с должности директора школы освободили. Круглый троечник, еле школу закончил на поганый аттестат, в руки взять противно, сын палача, о ком еще плохо говорить?
Именно этого ведь и ждали, но он ответственно сказал:
— За свою недолгую педагогическую деятельность не встречал столь широко эрудированного и, самое главное, ясно мыслящего паренька. У него, — сказал он и показал на меня, — светлая голова. Но дурная. И в этом, наверное, есть и моя вина.
Я после этих слов едва не заплакал, так жалко себя стало.
Самого директора, Владимира Артемовича, до сих пор хоть редко, но вспоминаю с уважением. По тем временам, пред лицами тех, кто карал, сказал доброе слово — подвиг.