Юрий Милославский, или Русские в 1612 году

Загоскин Михаил Николаевич

– А кто здесь управляет делами?
– перервал Юрий, желая прекратить разговор, возмущающий его душу.

– Да как тебе сказать: здесь много теперь именитых воевод и бояр, отвечал Туренин, - но сила-то не в них, а знаешь ли, в ком?.. Стыдно сказать, Юрий Дмитрии! Добро бы наш брат боярин или родовой дворянин; а то какой-то смерд, бобыль9, простой мясник...

срам и позор для всей земли Русской! Этот серокафтанник помыкает целым городом: что сказал Козьма Минич Сухорукий, то и свято. Вперед знаю, когда ты будешь совещаться с здешними сановниками, то и его позовут; и что ж ты думаешь: этот холоп, отдавая подобающую честь боярам и воеводам, станет молчать и во всем с ними соглашаться? Нет,

Юрий Дмитрич, начнет орать пуще всех!.. Вот до чего мы дожили!

– Однако ж, боярин, видно, этот мясник чем ни есть заслужил такую доверенность своих сограждан?

– Вестимо чем: он мужик ражий, голос как из бочки; а на площади, меж глупого народа, тот и прав, кто горланит больше других.

– Когда же я могу иметь свидание с здешними сановниками?

– Завтра мы сберемся все для этого у князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского.

– И ты надеешься, что слова мои подействуют?

– Бог весть. Начнут, пожалуй, говорить, зачем королевич Владислав не едет в Москву? зачем поляки разоряют нашу землю? зачем король Сигизмунд берет Смоленск? зачем то, зачем другое? Всего не переслушаешь. А кто корень всему злу?.. Бывший патриарх Гермоген. Этот крамольный чернец вечно шел поперек всем умным боярам. Да вот хоть при пострижении в иноки Василья Шуйского: он один его отстаивал, и когда Шуйский не стал отвечать во время обряда и родственник мой, князь Василий Туренин, произносил за него все обеты, то знаешь ли, что сделал Гермоген?

Провозгласил на эктинье Шуйского благоверным царем русским, а родственника моего, Туренина, - новопостриженным иноком Василием! Каково это тебе покажется?.. Да что и говорить! Сами виноваты: ведь охота же была мирволить! Как бы с первых поров святейшего Игнатия опять в патриархи, а Гермогена на смирение в Соловки, так давным бы давно все пришло в порядок.

– Не все так думают о святейшем Гсрмогене, боярин; я первый чту его высокую душу и христианские добродетели. Если б мы все так любили наше отечество, как сей благочестивый муж, то не пришлось бы нам искать себе царя среди иноплеменных... Но что прошло, того не воротишь.

– Конечно, что прошло, то прошло!.. Но вот нам несут поужинать. Не взыщи, дорогой гость, на убогость моей трапезы! Чем богаты, тем и рады: сегодня я ем постное. Ты, может быть, не понедельничаешь, Юрий Дмитрия? И на что тебе! не все должны с таким упорством измозжать плоть свою, как я многогрешный.

Садись-ка, мой родимый, да похлебай этой ущицы.

Стерляжья, батюшка! У меня свой садок, и не только стерляди, осетры никогда не переводятся.

После сытного ужина, за которым хозяин не слишком изнурял свое греховное тело, Юрий, простясь с боярином, пошел в отведенный ему покой. Алексей сказал ему, что Кирша ушел со двора и еще не возвращался.

Милославский уже ложился спать, как вдруг запорожец вошел в комнату.

– Я пришел проститься с тобою, боярин!
– сказал он.
– Ты, верно, здесь не останешься, а я остаюсь.

– Дай бог тебе всякого счастия, добрый Кирша!

Я никогда не забуду услуг твоих!

– Я также, боярин, вечно стану помнить, что без тебя спал бы и теперь еще непробудным сном в чистом поле. И если б ты не ехал назад в Москву, то я ни за что бы тебя не покинул. А что, Юрий Дмитрич! неужли-то у тебя сердце лежит больше к полякам, чем к православным? Эй, останься здесь, боярин!

Юрий вздохнул и не отвечал ни слова. Помолчав несколько времени, он спросил Киршу, при чем он остается в Нижнем?

– Я всчрстил на площади, - отвечал запорожец, - казацкого старшину, Смаку-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит

в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб идти в белокаменную да порезаться с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!

– Но разве ты думаешь, Кирша, что все те, которые целовали крест Владиславу, не станут защищать своего законного государя?

– Да ведь присяга-то была со всячинкою, Юрий Дмитрич: кто волею, кто из-под палки!

– Как бы то ни было, но я не теряю надежды. Может быть, нижегородцы склонятся на мирные предложения пана Гонсевского, и когда Втадислав сдержит свое царское слово и приедет в Москву...

– Так не за что будет и драться... Оно так, боярин!

да нашему-то брату что делать тогда? Не землю же пахать, в самом деле!

– А для чего же и не так! Одни разбойники живут бедствиями мирных граждан. Нет, Кирша: пора нам образумиться и перестать губить отечество в угоду крамольных бояр и упитанных кррвию нашей грабителей панов Сапеги и Лисовского, которых давно бы не стало с их разбойничьими шайками, если б русские не враждовали сами друг на друга.

– Может статься, ты и дело говоришь, Юрий Дмитрич, - сказал Кирша, почесывая голову, - да удальство-то нас заело! Ну, как сидеть весь век поджавши руки? С тоски умрешь!.. Правда, нам, запорожцам, есть чем позабавиться: татары-то крымские под боком, а все охота забирает помериться с ясновельможными поляками... Однако ж, боярин, тебе пора, чай, отдохнуть.

Говорят, завтра ранехонько будет на площади какое-то сходбище; чай, и ты захочешь послушать, о чем нижегородцы толковать станут.

Милославский распрощался с Киршею и, несмотря на усталость, провел большую часть ночи, размышляя о своем положении, которое казалось ему вовсе незавидным. Как ни старался Юрий уверить самого себя, что, преклонив к покорности нижегородцев, он исполнит долг свой и спасет отечество от бедствий междоусобной войны, но, несмотря на все убеждения холодного рассудка, он чувствовал, что охотно бы отдал половину своей жизни, если б мог предстать пред граждан нижегородских не посланником пана Гонсевского, но простым воином, готовым умереть в рядах их за свободу и независимость России.

IV

Заря еще не занималась; все спало в Нижнем-Новгороде; во всех домах и среди опустелых его улиц царствовала глубокая тишина; и только изредка на боярских дворах ночные сторожа, стуча сонной рукою в чугунные доски, прерывали молчание ночи. В этот час, посвященный всеобщему покою, какой-то человек высокого роста, закутанный с ног до головы в черный охабень, пробирался, как ночный тать, вдоль по улице, стараясь приметным образом держаться как можно ближе к заборам домов. Казалось, малейший шорох пугал его: он останавливался, робко посматривал вокруг себя и, наконец, подойдя к калитке дома боярина Туренина, тихо стукнул кольцом. Подождав несколько времени, он повторил этот знак и, когда услышал, что ктого подходит к калитке, то, свистнув два раза, отошел прочь. Через минуту вышел на улицу человек неболь шого роста с фонарем; высокий незнакомец, сняв поч тительно свою шапку, открыл голову, обвязанную по лотном, на котором приметны были кровавые пятна Они поговорили с полчаса между собою; потом человеь небольшого роста, в котором нетрудно было узнать хо зяина дома, вошел опять на двор, а незнакомец пустился скорыми шагами по улице, ведущей в низ горы Темно-голубые небеса становились час от часу про зрачнее и белее; величественная Волга подернулась ту маном; восток запылал, и первый луч восходящего солнца, осыпав искрами позлащенные главы соборных храмов, возвестил наступление незабвенного дня, в который раздался и прогремел но всей земле русской первый общий клик: "Умрем за веру православную и святую Русь!"