Жестокеры
Шрифт:
«Почему она такая? Почему они такие? Неужели бывают люди, которые могут вот так поступить, а потом – все как прежде, как ни в чем не бывало… И эта ее улыбка… Как она может вот так улыбаться после того, что сделала? Нет, она наверняка исключение… Не может быть, чтобы много таких».
Эту детскую жестокость – одну из первых, увиденных мной, жестокость легкую и беззаботную, сотворенную мимоходом, с задорной и обаятельной улыбкой, – я запомню на всю свою жизнь. Это потом я узнаю, что зачастую именно так – с обаятельной улыбкой и полным чувством собственной правоты – они и творят свои самые садистские вещи.
Болезненно прошло одно из первых моих столкновений с жестокерами. И тяжело далось предчувствие, что с ними я буду сталкиваться
***
Такими, какие мы есть, мы становимся неспроста. На протяжении всей нашей жизни нас формирует неприятный, болезненный, травмирующий, а порой и до основания разрушающий нас опыт. При этом мы даже не имеем возможности как-то повлиять на то, чтобы этого с нами не случалось. У нас нет права уклониться. Все, что остается, – просто терпеть, не понимая, за что тебе это все.
Я часто думала о том, какой бы я стала, если бы моя жизнь складывалась по-другому – еще тогда, с самого детства. Я размышляла над истоками своей уязвимости и пришла к выводу, что все, что во мне есть, и то, какая я, – все из моих детских потерь и обид. И мое обостренное чувство справедливости, и нетерпимость к жестокости, и попытки защитить себя от нее, и страх, что это повторится снова, все, даже мои слабые нервы и слабое здоровье, все оттуда – от гроба моего отца и того, что за этим последовало. Тогда у меня словно выбили почву из-под ног. Я лишилась защиты и опоры, столь необходимых любой девочке. И словно навсегда стала уязвимой для тех, кому нравится глумиться над такими, как я… Я была права: тот случай с девочкой, которой было смешно, что у меня умер отец, не был единичным. Другие одноклассники тоже время от времени, словно невзначай, напоминали мне о той боли, которую я переживала, с которой я – маленький отчаянный боец – в одиночку, всеми силами пыталась справиться. То они вдруг начинали напевать песенку про то, что «папа может, папа может все, что угодно…», делая это так, чтобы я услышала; то еще что-нибудь придумывали… Нет, я избежала участи Саши: меня не гнали и не били портфелями по голове. Но сказать на ушко что-то гадкое, подойдя тихонько со спины, или сделать исподтишка какую-нибудь мелкую пакость – этого я «наелась» вдоволь.
Забавно: тогда я думала, что у этих маленьких недочеловеков должна сразу разверзаться под ногами земля и в получившийся разлом они должны падать. Без следа. Навсегда. Смешно, но ребенком я и правда так думала! С удивлением и разочарованием видела я, что этого не происходит. Я смотрела на этих глупых жестоких детей… нет, не с ненавистью, а с каким-то недетским сочувствием к их душевной ущербности.
«Если бы вы только знали, что это такое – хоронить своего отца, – вы бы просто не смогли над этим смеяться. Вам повезло, что вы этого не знаете».
Я не искала нашего Противостояния, как в том была уверена мать. Но я действительно была противопоставлена своим маленьким палачам мерой пережитого. Конечно, я не могла остаться такой, как другие «нормальные» дети. Я смотрела, как они носятся и резвятся, радостные и смеющиеся, как и «положено в их возрасте», как непринужденно творят разного рода пакости, среди которых были и довольно жестокие, садистские вещи, и делают это в том числе по отношению ко мне, и совершенно ясно понимала, какая между нами пропасть… Они тоже, по всей видимости, это понимали, но трактовали по-своему, так же, как и моя мать, – что я задираю нос и ставлю себя выше других. За что и мстили мне, с наслаждением издеваясь над моей болью. Ежедневно, стиснув зубы, я шла в школу, где получала очередную добавку к горю. Добавка к горю… И ведь люди, готовые тебе ее дать, всегда почему-то находятся…
С каждым новым издевательством осадок обиды, злости, возмущения и несогласия в моей душе становился все тяжелее и тяжелее. Увеличивая мой и без того уже тяжеленный груз Нелюбви. Мое детское чувство отверженности только усиливалось с каждым злым словом в мою спину. Да, я понимала, что это всего лишь дети. Да, я знала, что мы все вырастем. Годы покажут, кто из нас чего стоит. Но что нам делать сейчас – детям, которые страдают?
Вот чего я никак не могла понять, так это почему мы всегда остаемся один на один со своей бедой. Почему жестокеров всегда покрывают? С того времени, пока они еще маленькие, и потом – всю жизнь? Как это делает директриса школы, в которой учится Лена. Она добра и участлива ко всем детишкам, кроме того единственного ребенка, который действительно нуждается в защите и участии. Она называет это педагогикой. И в своем чудовищном заблуждении она не одинока. Вот что страшно!
Мать тоже считала, что издевки одноклассников Сашу только закалят – научат защищаться, бороться с трудностями. Сделают мужиком. Она говорила, что этот опыт пригодится ему во взрослой жизни. Я в это не верю: опыт травли никому не может пригодиться – ни тем, кто травит, ни тем, кого травят. Распробовав вкус «крови», травители уже не смогут остановиться. Получив успешный и безнаказанный опыт жестокости, которую не остановили, которой не придали значения, которую – что еще хуже – даже не заметили, получив этот опыт, они, скорее всего, на всю жизнь останутся моральными уродами. А их жертвы… Именно смерть отца и последовавшие за этим злые насмешки других детей над моей недетской бедой, от которых я вынуждена была внутренне обороняться, во многом повлияли на то, какой я стала – ожесточенной и надломленной. И словно на всю жизнь уязвимой перед жестокерами. Именно тогда у меня возникло и закрепилось долгое время мной самой не осознаваемое убеждение, что мне можно сказать и со мной можно сделать все, что угодно, и что меня никто не защитит. И я во что бы то ни стало должна этому противостоять – одна, изо всех моих сил!
И теперь, в своей взрослой жизни, я до сих пор не могу избавиться от этого крепко прицепившегося ко мне чувства – чувства собственной обреченной уязвимости, которую я всеми силами должна скрывать от окружающих, чтобы мне снова не сделали больно. С появлением Дима, который всегда стоял за меня горой, это чувство уязвимости на время сошло на нет, но потом вернулось в прежнем объеме.
Дим был моим щитом. Он ограждал меня от этого мира. Но Дим ушел. И остались жестокеры.
***
С течением лет со своей чувствительной, ранимой и раненой душой я обнаружила себя в некоем психологическом меньшинстве, подавляемом гораздо более грубым и толстокожим психологическим большинством. Причем эта большая часть включала в себя отнюдь не лучших представителей рода человеческого. Многие из них были с явными изъянами ума и морали, но почему-то крайне самоуверенные, убежденные в своей правоте и своем неоспоримом праве что-то решать насчет таких, как я. О, у меня было много к ним вопросов! Например, какого черта? Какого черта вы выбрали в качестве эталона именно себя? Ведь это же очевидно: с вами, жестокеры, определенно что-то не так – и как вы сами этого не понимаете?
В тот вечер, придя домой после бесполезного разговора с директрисой школы, я долго не могла успокоиться. Я сидела на диванчике, обхватив себя руками. Я вспоминала невозмутимое лицо этой циничной непробиваемой женщины, по какому-то странному недоразумению или чьему-то преступному недосмотру являющейся руководителем детского учреждения. Она была абсолютно уверена в своей правоте – я видела это по ее лицу. И как это мучители и те, кто их покрывает, умудряются все выкрутить так, что в их мерзком жестоком поведении всегда виновата жертва? Они находят в ней какие-то изъяны и выставляют все так, как будто эти мнимые изъяны дают им основание вести себя подобным образом. Им не нравится маленькая Лена. Им не нравился Саша. Но если им кто-то не нравится, это их проблема, ведь так? Нет, это проблема маленьких Лены и Саши. И всех других, подобных им. Так жестокеры решили. Так они договорились.