Житие сестер обители Тёсс
Шрифт:
После этого, уже незадолго до смерти, послал ей Господь наш страдание, особенное и несказанное, — но ведь Он и прийти-то хотел к ней с особенной благодатью! А страдание сие заключалось в столь сильной, необыкновенной боли в членах, что все они сотрясались и всё тело ее содрогалось, словно она хотела выскочить из постели. Это продолжалось с девятого часа до самой вечерни. Сии муки переносила она весьма терпеливо. И если пребывала в себе, всё время возводила их к нашему Господу, во славу Его священных страстей.
В эту ночь ей было до того скверно, что подле нее остались бодрствовать две сестры. Некоторое время она лежала очень тихо и потом с великим благоговением изрекла: «О Владычица, Царица целого мира, небес и земли», а затем задушевно добавила: «Охотно, Владычица, охотно», и снова изрекла голосом, исполненным тоски и печали: «О, как сие было недолго», и горькогорько заплакала. А когда сестры спросили ее, отчего ей так горько, она отвечала: «Ради Бога, ступайте прочь от меня, вы мне не нужны!» Они же низко склонились подле нее, сделав вид, что заснули. По прошествии довольно долгого времени она поднялась и, воздев руки благоговейно и страстно, стала похожа на человека, который чему-то от всего сердца возрадовался. Затем нежно положила ладони свои друг на друга, прижала их пылко и страстно к самому сердцу, подобно человеку, который с радостным рвением прижимает к груди кого-то другого. Исполнив всё это на протяжении немалого времени, она изрекла: «Возлюбленный Господи мой, разорви мне руки и ноги, голову, и сердце, и все мои члены!» А некоторое время спустя возрыдала сердечно, как человек, стенающий от тяжелого горя, и как бы собралась возопить. Миновало еще какое-то время, и она сказала II сестрам благостно и радостно: «Спите, детки, и не беспокойтесь обо мне».
После этого одна из сестер, бывшая ей всегда особенно милой, приблизилась к ней и увещала ради Божией любви, чтобы она поведала, что с ней приключилось, и сообщила те слова, что услышала. Она же из-за той просьбы весьма опечалилась и собралась уж было наотрез отказать, торжественно обещая сделать для нее ради Бога всё, что только сможет, — но после длительных уговоров, еще до того, как она согласилась всё ей открыть, сестра поклялась при ее жизни никому ничего не рассказывать. И тогда она сказала, как человек, который от радости
Сестра спросила ее: что имела в виду наша Владычица, говоря: «Поелику ты помогала мне преданно взращивать Чадо мое»? И тогда она ей рассказала о своей страсти, каковую имела к детству нашего Господа, как написано выше, и что эта страсть была угодна нашей Владычице. Когда она об этом поведала, сердце ее столь укрепилось великою благодатью, так исполнилось весельем и сладостью, что она сказала: «Сдается мне, я отхожу туда, куда так стремилась попасть!» Сердце ее напиталось божественной радостью, и она сказала [опять]: «Мне, в моем сердце, весь мир всё равно что нечистоты. Если бы предо мною сидели мой единственный сын, которого я сильно любила, и все родственники, когда-либо бывшие у меня, то я бы на них не подняла даже глаз, чтобы увидеть их».
Удостоившись такой благодати, она прожила еще около VI недель в веселье и радости. Порой, правда, ею овладевала тоска — да такая, что она от всего сердца рыдала. Затем она распростилась с сим миром без страха и жалости и сподобилась блаженной кончины.
[XXIII]
О блаженной сестре Софии из Клингенау [168]
Была у нас также одна святая и благая сестра, которую звали Софией из Клингенау. В сей монастырь она ушла в юные годы. И едва пришла в эту обитель, Господь наш начал действовать в ней с особенной благодатью и [продолжал] действовать с исключительной сладостью вплоть до конца ее дней. И хотя мы не можем знать о том в полной мере, нам всё же хотелось бы кое-что рассказать. Едва она ушла из мира в сей монастырь, Господь наш даровал ей благодать, состоящую в том, что она имела великое знание собственных недостатков, и в том, что она с горечью и скорбью в сердце могла тщательно обдумывать, наблюдать и оплакивать свои прегрешения, как и потерянное время, проведенное в мире самым расточительным образом. Сие причиняло ей такую печаль и так ранило сердце, что позже некоторым сестрам, которые у нее вызывали доверие, она призналась, что провела целый год, не требуя чего-либо другого и не стремясь к иному препровождению времени, как только к тому, чтобы быть в одиночестве и горестно плакать. Сердце ее вообще было склонно к тому, чтобы поплакать. И даже если ей нужно было остаться с сестрами в хоре, иль в мастерской, или где-то еще, она не могла от этого удержаться. Как бы порой то было некстати, ей надо было проплакаться. Сие удостоверяли также те сестры, что находились в хоре возле нее. Она столь самозабвенно рыдала, что, когда наклонялась, они частенько с удивлением видели, как слезы ее капают на пол.
168
Эта сестра, вероятно, принадлежала к бюргерскому роду и именовалась по месту происхождения.
Какую отраду получила от Бога, когда прошел год, проведенный ею в великой печали, она никогда и никому о том не рассказывала, покуда не оказалась на смертном одре и не собралась вскоре преставиться. И вот явилась к ней одна из сестер, с которой она давно и крепко дружила и которая была ей весьма дорога. Сия еще раньше часто по ней замечала, что она удостаивалась утешенья от Бога, и теперь настойчиво умоляла ее, чтобы она, Бога ради, поведала, какова была та отрада, которую она стяжала от Бога. Она же ответила ей и сказала: «Если б я знала, что на это есть воля Господня, то я бы тебе непременно сказала, но мне сие неизвестно. Поэтому я тебе сейчас ничего не скажу. Заходи в скором времени еще раз. На что будет воля Господня, о том я тебе расскажу». И вот сестра ушла от нее и принялась дожидаться, пока не пропоют вечерней молитвы и не наступит глубокая ночь, и, явившись к ней в другой раз, спросила ее, о чем они условились с Богом. Она сказала: «Подними меня и дай в рот воды, дабы я смогла говорить, и тогда я расскажу тебе то, что бы ты охотно послушала». Когда сие было исполнено, она начала говорить и сказала: «На второй год после того, как я приняла на себя послушание, приближался праздник святого Рождества. Как-то раз, оставшись после заутрени в хоре одна, я ушла за алтарь. Сотворив там поклон до земли, собралась по моему обыкновению прочитать молитву. И едва стала молиться, на память мне пришла моя прежняя жизнь: как я расточала время в миру и как долго в нем оставалась. Особенно я стала припоминать и обдумывать всю ту неверность, какую явила Богу посредством того, что так скверно пеклась о возвышенном и достойном сокровище моей благородной души (ради которой Он пролил на кресте Свою священную кровь и которую вручил мне с великим доверием) и что перепачкала и замарала ее такими пороками и грехами, что она, бывшая некогда столь милой Ему, должна была в очах Его стать мерзкой и грязной. От одной этой мысли я пришла в такое раскаяние, что мое сердце наполнилось необычайной и горестной скорбью — и скорбь сия во мне возрастала. И мне показалось, что я чувствую боль и телесную резь, словно сердце мое получило плотскую рану. Из-за этой-то боли я воззвала, жалобно воздыхая, к Богу моему и сказала: “Увы мне, увы мне, что я Тебя, Боже мой, прогневила! Если б могла я сделать всё это не бывшим, то избрала бы себе, чтобы здесь, перед моими глазами, была вырыта яма, уходящая в самую бездну, а в нее был врыт столб, поднимающийся до самого неба, и чтобы мне обвиваться вокруг такого столба вплоть до Судного дня. Лучше перенести сию муку, чем Тебя, Боже мой, прогневить”. И вот, когда я пребывала в оном томлении и стремлении к Богу, то боль и страдание, бывшие в сердце моем, стали так быстро расти, что мне показалось, что я их не вынесу и что сердце мое расколется надвое. И вот подумалось мне: встань и узри, что желает сотворить с тобой Бог! Когда же я поднялась, то боль была столь велика и таково всесилие муки, что всякая телесная сила и все чувства от меня отошли, и я повалилась, не владея собой, и потеряла сознание, так что ничего не видела и не слышала, да и не могла говорить. Пролежав долго, сколько Богу было угодно, пришла я снова в себя и поднялась. Но как только восстала, вновь стремительно рухнула и опять потеряла сознание. И то же случилось со мной в третий раз. А когда пришла в себя, то с беспокойством подумала, что если какое-то время останусь на этом же месте, то за мною явятся сестры и узнают, что со мной приключилось. И стала я умолять нашего Господа, чтобы Он подал мне достаточно сил, дабы хоть как-то пробраться в какое-нибудь укромное место, где никто не узнает, что со мною случилось. И вот, поднявшись, я с немалым трудом прошла к алтарю, встала пред ним и обратилась к нашему Господу: “О Господи, Боже Ты мой, я охотно испросила бы у Тебя благодати, однако считаю себя ее отнюдь недостойной — той благодати, какую Ты даруешь на земле всяческой твари. И считаю себя пред Твоим взором более ничтожной и недостойной, чем какой-нибудь червь, пресмыкающийся по земле, ибо сей Тебя никогда не гневит. А я прогневила Тебя сверх всякой меры. Посему мне более ничего не осталось, как предать себя полностью в Твое божественное милосердие”. Сказав это, я поклонилась и пошла в спальню на ложе свое. Там, казалось, я буду укрыта вполне. Но едва подошла к постели, мне стало так скверно, что невольно подумалось: сейчас ты рухнешь опять, тебе бы слегка отдохнуть. Осенив себя крестным знамением, я решила прилечь и прочла стих: “In manus tuas” [169] [170] , а читая его, узрела: из Небесного Царства изливается свет, несказанно прекрасный и дивный. Свет окружил, проник в меня и просветил всю меня целиком. Мое сердце внезапно преобразилось и исполнилось несказанным и необычайным веселием, так что я вовсе позабыла обо всякой печали и боли, к которой уже успела привыкнуть. В свете и в радости мне удалось узреть и почувствовать, что мой дух восхищен из сердца и выведен чрез уста в воздух. И тогда мне было дано узреть мою душу зрением духовным — причем более четко и несомненно, нежели телесными очами какую-то вещь. И мне в полной мере были показаны весь ее образ, ее изящество и ее красота. Сколь много чудесного узрела я в ней и познала, того не передал бы словами ни один человек».
169
В руки Твои [предаю дух Мой] (лат.).
170
“In manus tuas”. —
Тогда сестра начала ее уверять в своей преданности ей и со всем усердием просила ее рассказать, какова и на что похожа душа. Она отвечала: «Душа — вполне духовная вещь, и ее нельзя уподобить ничему из телесного. Но если ты так этого хочешь, то я укажу тебе на подобие, посредством которого ты отчасти сумеешь понять, каковы ее форма и образ. Она была шаровидным, прекрасным и прозрачным светом, наподобие солнца, золотисто-багряного цвета. Сей свет был безмерно прекрасен и удивителен, и я его ни с чем не умею сравнить. Будь все звезды, сущие в небе, столь велики и прекрасны, как солнце, и воссияй они вместе, их сияние не смогло бы сравниться с красотой, обретающейся в душе у меня. Мне казалось, что от меня исходит сияние, которое просвещает весь мир, так что над всей землей распространяется день, светлый и ясный. В том же свете, бывшем моею душой, я узрела также чудесное светолучение Божие, подобное дивному свету, изливающемуся из дивного, исторгающего сиянье светильника, и узрела, что Он столь любовно и благостно прильнул к моей душе, что воистину объединился с ней, а она с Ним. И в этом любовном единении [171] моей душе было удостоверено Богом, что мне совершенно отпущены все мои прегрешения и что я так чиста, прозрачна и без каких бы то ни было пятен, как была моя душа, когда я выходила из крещальной купели. И тогда душа у меня исполнилась веселия и ликования, и ей показалось, будто она обладает купно всем наслаждением и счастьем и что будь у нее силы желать [172] , то она не смогла, не сумела и не хотела бы желать чего-либо большего. Когда же душа моя была в сем ликовании, то я внезапно увидела, что от земли поднялся некий дух и начал приближаться ко мне. И мне дано было знать, что это была душа с места казни, она хотела просить меня о подмоге. Едва стала душа приближаться, как я услыхала, что она взывает жалобным голосом. Умоляя о помощи, она обратилась ко мне: “Благородная и достойная душа, моли Бога о мне!” И мне показалось, что сие меня немного смущает. Я поспешила просить моего Бога о том, чтобы Он отогнал от меня этот дух, дабы он мне не мешал пребывать в моей радости. И вот его стало не видно, не слышно. А потом я узрела, что надо мной разверзлась небесная твердь и с нее спустилась прекрасная лестница — вплоть до места, где я пребывала. И мне послышались многие голоса ангелов и святых, громогласно взывавших ко мне с небес и глаголавших: “Благослови тебя Бог, возвышенная душа, сколько благ сотворил тебе Бог и еще сотворит!” Услышав такие слова, душа моя еще больше наполнилась неизреченною радостью. Поскольку я теперь пребывала в лучшей и высшей радости из возможных, моя душа начала спускаться опять, как того хотелось Богу, и оказалась над телом, лежавшим, подобно трупу, пред самой постелью. Однако ей был дан срок, чтобы она вошла в тело не сразу, а подольше попарила над ним, пока не насмотрится вдоволь на всю его убогость и скудость. И когда она довольно на него нагляделась, как оно смертно и жалко, как у него лежит голова, простерлись руки и прочие члены, словно у какого-нибудь мертвеца, оно вызвало у нее отвращенье, показалось ей недостойным и жалким. И взгляд ее вновь обратился от тела на нее же саму. Воззрев на себя и найдя себя прекрасной, благородной и достойнейшей тела, она воспарила над ним, играя с такой радостью и блаженством, какое не способно измыслить ни единое сердце. Когда же ей стало лучше всего, и она, познав высшее счастье, принялась наслаждаться собою и Богом, Какового узрела единым с собой, она вновь вошла в тело — неведомо как. По возвращении в тело у нее не было отнято радостного созерцания, ибо, продолжая жить в теле, она видела себя самоё, а в себе Бога, причем столь чисто и подлинно, словно пребывала восхищенной из тела... Сия благодать оставалась со мной VIII дней. И едва я вновь вернулась в себя и осознала, что живой дух дышит во мне, я встала и была счастливейшим человеком, как мне казалось, во всём земном мире. Ибо всякую радость, каковую некогда стяжали и еще стяжают все люди вплоть до Судного дня, я находила столь же малой в сравнении с моим ликованием, как мала лапка комарика в сравнении с миром. От избытка непомерной радости мое тело стало столь подвижным и легким и в такой мере лишенным любого изъяна, что целых восемь дней не могла я понять, есть ли у меня тело, ибо не знала телесной болезни, малой или великой, никогда не голодала, не жаждала и не нуждалась во сне, но все-таки ходила к столу, на ложе и в хор, уподобляясь другим, дабы моя благодать оставалась сокрытой и никто о ней не прознал. После того, как я провела VIII дней в этом блаженстве, благодать была у меня отнята, так что образов моей души и Бога в душе у меня более не было. Лишь тогда я почувствовала, что у меня имеется тело. Будучи лишена благодати, я тотчас стала углубляться в себя самоё и начала вспоминать, какова была благодать, которой я удостоилась и сколь недостойной ее я была. Но Бог промыслил обо мне, чтобы я впала в сомнение, посчитав невозможным, чтобы Он послал столь грешному человеку подобную благодать, — посему это было, скорее всего, от лукавого. Из-за этого я вверглась в безутешную скорбь, так что оставалась без всякой радости и без всякой отрады, однако заботы моей не знал никто на земле, и я никому не хотела чего-либо поведать. И вот долгое время я оставалась без утешения и в великом огорчении сердца, покуда Бог не соизволил сжалиться надо мной. Случилось же так, что однажды подошла я к окну и услышала, что какой-то человек из внешних беседовал с одной из наших сестер и сказал: “Вы не слышали, какая странная вещь приключилась с нашим стражником в Винтертуре? Как-то ночью, дожидаясь рассвета, он поглядывал на небо, не видать ли зари, и вдруг обнаружил, что над обителью поднимается свет. Сей свет был столь прекрасен и дивен, что ему стало казаться, что его сияние простиралось над всею землей и влечет за собой ясный день. Свет долго сиял над обителью, хотя и весьма высоко на воздусях, а потом снова опустился в обитель, и он его больше не видел. Среди людей немалое удивление, что бы то могло быть?” Едва я это услышала, мое сердце прямо-таки наполнилось радостью, и я сказала себе: “Благослови тебя Бог! Стало быть, здесь не было никакого обмана”. И радость сия никогда с тех пор не покидала меня, когда бы мне ни хотелось наедине побыть с Богом» [173] .
171
...в этом... единении... — В оригинале: «in diser <...> ainbarung» (Tss. 58, 4). Следует обратить внимание на смысловой оттенок последнего слова: речь идет не о единстве (einekeit), уже достигнутом состоянии, но о единении — процессе длящемся и удерживаемом на одном уровне. Единение — это единство in statu nascendi. О словообразовании в немецкой мистике, в частности, об отглагольных существительных на «-unge» с общим значением действия, см.: Реутин 2011а: 207.
172
...будь у нее силы желать... — В оригинале: «ob sy wunnsches gewalt hetti» (Tss. 58, 8—9). См. об этом: ГС 488.
173
«...И радость сия никогда с тех пор не покидала меня., когда бы мне ни хотелось наедине побыть с Богом». — Имеется в виду: София перестала бояться, что ее опыт богообщения (всякий раз, когда повторяется) ложен.
Сущую у нее в сердце сладостность мы, несомненно, замечали по многим делам. Сидя в мастерской средь сестер, она часто напевала сладкие словеса о Господе нашем, и сестры слушали их охотно и с неизменным вниманием. Дежуря у разговорного окна [174] и заслышав звон, она произносила из изобилующей полноты сердечного благоговения: «Дожидайся, любезный Владыка, я скоро приду». А еще ей долгое время хотелось, чтобы Бог дал ей почувствовать малую толику страданий нашей Владычицы. И вот, пребывая в молитве, она внезапно почувствовала столь сильную резь, что ей показалось, словно в ее сердце вбивают резкими ударами гвоздь. Ей стало столь худо, что она принялась громко и беспрерывно кричать. Ее пришлось отнести в лазарет. Думали, что она умирает. Она же возжелала нашего Господа. Когда священник положил Его ей в уста, то она ощутила, что тот самый гвоздь у нее извлекают из сердца, и сей же час исцелилась, но все-таки [потом] говорила, что боль, которую ощутила, она не пожелала бы ни одному человеку.
174
Дежуря у разговорного окна... — В оригинале: «Wenn sy och fenstrerin was» (Tss. 60, 1—2). См. примеч. 1 к гл. [IV] «Сестра Маргрет Виллин».
Как-то раз в обитель принесли немного фруктов, и она вкушала их с великой охотой. А сидела она за столом подле одной из сестер, и та ей сделала что-то такое, что ее огорчило. Тогда ей подумалось: отдай этой сестре свои фрукты и отблагодари ее за то, что она тебя огорчила. Когда же она предложила фрукты сестре, та их ей возвратила назад. И хотя она была этим сильно уязвлена, ей пришлось принять их обратно. Однако, придя затем вместе с сестрами в хор за благословением к трапезе, она узрела, что Господь наш торжественно и величаво спустился из алтаря, подошел к ней, обнял ее, весьма нежно прижал к Своему сердцу и поблагодарил за то, что она, Его ради любви, оказала любовь сестре, прежде ее огорчившей.
Стяжав многие и возвышенные дары благодати [175] , посланные ей Господом нашим, она удостоилась святой, исполненной благоговения кончины и отошла к Богу.
[XXIV]
О блаженной сестре Мехтхильде фон Штанс [176]
Ecce relinquimus omnia et secuti summus te etc. [177] [178] . Господь Наш глаголет: «Кто оставит всё, тот получит сторицею и к тому же вечную жизнь» [179] .
175
... многие и возвышенные дары благодати... — В оригинале: «fil hocher gnaden» — букв.: «многие, возвышенные благодати» (Tss. 60, 23). См. примеч. 6 к гл. [II] «О блаженной сестре Ите фон Зульц» и примеч. 1 к гл. [VIIIb] «Сестра Ита фон Тюнген».
176
Эта сестра была представительницей рано вымершего дворянского рода, проживавшего в селении Штанс (ныне — кантон Нидвальден). После кончины св. Мехтхильда (лат. Mechtild — Мехтильда) пользовалась местным почитанием в селениях Фельтхайм и Бюлах.
177
Вот, мы оставили всё и последовали за Тобою (лат.).
178
Ecce relinquimus omnia et secuti summus te etc. — Мф. 19: 27.
179
«Кто оставит всё, тот получит сторицею и... вечную жизнь». — Ср.: Мф. 19: 29.