Житие сестер обители Тёсс
Шрифт:
Перед нами скорее история болезни, анамнез, нежели житие. Полностью отсутствует всякий предпосланный и подлежащий исполнению сценарий, который позволил бы мотивировать поведение Кристины, сообщив ему цельность, структурность и предсказуемость, вместо его имеющейся случайности и хаотичности. Почти полностью отсутствует и соотнесение между частными поступками и общими смыслами, интегрирующие жизнь человека в универсум культуры, делающие из этой жизни житие в полном смысле слова. Как раз отсутствие смыслового каркаса не позволяет назвать поведенческую практику брабантской бегинки перформативной практикой, жизнетворчеством.
4. Выход в мир, странствия
Итак, исходное теплохладное состояние, традиционная аскеза, направленная на обуздание плоти, аскеза как имитационная инсценировка, наконец, последний, четвертый этап жизни Г. Сузо, Служителя — выход в мир, патронаж женских доминиканских обителей, служение старца, духовника, проповедника. Этому этапу предшествовал кризис. Как водится, имманентный духовный процесс истолкован как вмешательство и воздействие потусторонних сил. Бог говорит Служителю:
«<...> ты избивал
Навыки, которые приобрел, инсценируя страдание в келье, Служитель должен теперь проявить в подлинных страданиях в миру. Отныне «imitatio Christi» осуществляется не в запланированных аскетических упражнениях, но в гуще спонтанной, повседневной жизни.
Страданиям, выпавшим на долю Служителя, посвящены главы 21—30 основного произведения Г. Сузо. В отличие от инсценированных истязаний, описанных в главах 14—18, речь идет теперь о страданиях подлинных, когда Служителю дается «бедствовать и увядать» и он «покинут обоими: Богом и целым миром» (ГС 51).
Сами страдания делятся на внутренние и на внешние. Внутренние — уныние и отчаяние, обыкновенно сопровождавшие аскетические подвиги (гл. 21), а также заботы, связанные с окормлением многочисленной паствы (гл. 22). Что касается внешних страданий, приключений (aventuren), то они начинаются с обвинений Служителя в краже (он-де выкрал дары из часовни), в симуляции чуда (он якобы выпачкал, ради наживы, собственной кровью распятие) и в ереси, предъявленных ему на доминиканском капитуле в Нидерландах в связи с его ранними книгами. Эта череда испытаний завершается тяжелой болезнью Служителя, надолго приковавшей его к постели в незнакомом конвенте (гл. 23). Далее следуют бегство сестры Служителя с любовником из монастыря, ее долгие поиски и возвращение (гл. 24), павшее на Служителя подозрение в отравлении колодцев (гл. 25), его встреча с разбойником, чудом не стоившая ему жизни (гл. 26), двукратное спасение из воды (гл. 27), поиски Служителя местной знатью с целью его убийства (гл. 28), хула на него собратьев-монахов (гл. 29) и, наконец, его продолжительная болезнь, близость к кончине и даже временная смерть (гл. 30).
Некогда подвизаясь в аскетических упражнениях, Служитель довел идею следования и уподобления Христу ad absurdum. Подчинив себе тело, он в полной мере оставался собой, следовал своей воле, руководствовался собственными представлениями о «бесстрастии» [1070] . Он сам выстраивал ситуации, сам строил свое поведение в них, сохраняя при этом риторическую позу страдальца, уподобляясь в своем представлении египетским анахоретам. Теперь, оболганный, преданный, брошенный всеми, одинокий, мокрый, озябший, несчастный, он был лишен своей внутренней позы перед Богом, людьми и выведен из всякой стандартной роли себя (мученика, девственника), которую ему предлагала традиция и в которую он сам закладывал расхожие представления и обращенные к нему ожидания общества. В самом деле, о какой риторической позе могла идти речь, коль скоро он «сползает от страха на землю» (ГС 68), если его, как «ядовитую жабу», собираются «голым насадить на копье и приподнять <...> задницей кверху» (ГС 66)? В таком невольном, продиктованном внешними обстоятельствами «совершенном отречении от себя самого» Служитель предстает перед Богом вне своей наработанной роли себя, «в такой обнаженности, в какой и Бог предстоит перед ним» (ГС 49).
1070
Ср.: «<...> я, несчастный, <...> часто натыкаюсь на себя самого» (ГС 390).
Отказ от позы, отречение от себя переживается как опыт бессилия. Во всяком испытании, выпавшем на долю Служителя, он не действует, а претерпевает, оказывается задействован помимо собственной воли. Это вполне соответствует рыцарскому идеалу, как он понят Служителем: не нападать, но быть стойким в напастях. Впрочем, Провидением Божьим, как опять-таки полагает Служитель, всё складывается в его пользу, причем неизменно старанием сторонних лиц, орудиями этого самого Провидения: сельским священником (гл. 25), женой разбойника (гл. 26). Больше того, некогда торжествовавшие в начале новеллы зачастую гибнут к ее концу (гл. 23) — ради вящей убедительности того, что Служитель невиновен, а Бог поругаем не бывает. Каждая из таких новелл представляет собой пуантированную форму, предполагающую резкий событийный поворот, переход из бедственного в противоположное ему положение. Однако этот переход происходит лишь после (и, если следовать логике повествования, вследствие) того, что Служитель уже не рассчитывает на себя самого, полностью умирает «для себя самого» (ГС 72), отказывается от риторической позы и своеволия. Как и при аскетическом делании, он переживает и осмысляет свое страдание в образах Христовых страстей:
И он вспомнил в сердце своем о том смертельном страхе, который испытал Христос на Масленичной горе. В сем созерцании он переполз из постели в кресло, стоявшее пред постелью, и оставался сидеть в нем, ибо не мог из-за нарыва лежать.
Мысль о распятом Христе остается внедренной в мистический опыт Служителя также на новом этапе его жизни, но если раньше он организовывал вокруг этой памяти свои аскетические упражнения и инсценировки, то теперь он переосмысляет на ее основе жизненные ситуации, в которых оказался поневоле задействован.
Обратим внимание, что перформативная практика Г. Сузо в обеих ее разновидностях: в смысле инсценированной игры и в смысле жизнетворчества — допускает описание в категориях литературного текста. В самом деле, разве такая практика не «действие законченное и целое», разве она не «имеет
1071
«Эстетика униформы принципиально схематизирует образ человека: получается схема и “схима” (по-гречески одно и то же слово ?????)» (Аверинцев 1977: 114).
5. Строение автобиографии «Vita»
Возвращаясь к главам 21—30 о приключениях и страданиях Служителя, содержащимся в части I автобиографии «Vita», следует заметить, что в части II они имеют своим аналогом главы 37—45. В последних снова повествуется о приключениях и страданиях Служителя, но уже в новом регистре: в вымышленной переписке со специально для того введенным третьим лицом, Элизабет Штагель.
Соотношение глав 21—30 и 37—45 весьма показательно. Во второй серии глав Служитель расплетает любовную интригу в одном из смешанных монастырей (гл. 37), спасает жизнь младенцу, рожденному его духовной дочерью вне брака, притом что последняя клеветнически приписывает отцовство ему (гл. 38), помогает страждущим людям (гл. 39), рассуждает о разновидностях и пользе страданий (гл. 40). В эту же серию глав входят две истории о грешных, запутавшихся в любовных отношениях монахинях, одна из которых становится горбатой по молитве Служителя, о коне, посланном усталому Служителю Богом, о чуде умножения вина во время проповеди в отдаленном скиту (гл. 41). В той же серии: воспоминания о товарище молодости (гл. 42), явление распятого Христа в образе Серафима, поиски Служителя незаконнорожденным ребенком каноника с целью убить его (гл. 43), беседа с устроителем турниров о рыцарской доблести (гл. 44). В последней главе серии действие возвращается к монограмме «IHS»: Э. Штагель вышивает ее на платках и рассылает платки духовным чадам Служителя (гл. 45).
Как видим, главы 36—45 совпадают по тематике с главами 21—29, ведь те и другие имеют общий предмет: внешние искушения и странствия Служителя. На фоне такого совпадения особо отчетливо проступает содержательное различие между обеими сериями. В части I описан опыт бессилия. Служитель не столько действует, сколько оказывается задействован вопреки своей воле, помимо нее. Он вовлечен в события, терпит, сам того не желая, напасти, но своими поступками не порождает сюжетного действия, хотя при этом и остается героем повествования. Он — подлежащее при пассиве. Если в итоге ситуация складывается в пользу Служителя и он попадает из безнадежного положения в выигрышное, то причиной тому — deus ex machina, не он сам, но Бог, по промыслу которого, в целях воспитания Служителя всё устраивается во благо последнему. В части II выясняется, что, «когда человек предстоит [перед Богом] в такой обнаженности (entwordenheit — букв.: разоблаченности. —М.Р.), в какой и Бог предстоит перед ним» (ГС 49), то в его бессилии начинает осуществляться всесилие Бога. «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2: 20; ср.: ГС 142, 145, 504). В таком обновленном качестве, бессильным самим по себе, однако всесильным во Христе, Служитель действует в главах 36—45. Некогда с сердцем, ушедшим в пятки, с трясущимися поджилками, прячущийся под лопухом, словом, лишенный всякой риторической позы, от которой ему не удавалось избавиться в аскетических упражнениях, он теперь действует с не свойственной ему прежде властью и дерзновенностью: обличает, наставляет, принуждает, помогает и защищает [1072] . Бог, бывший deus ex machina, превращается в deus ex intimo. Служитель — подлежащее при активе. Он становится агентом, хотя и не собственного действия, но действия Божьего, посредством него выходит из сложившихся, критических для себя ситуаций, в качестве героя повествования создает литературный сюжет. Дальше мы увидим, что такое соотношение двух навыков: бессилия и всесилия — а на нем построены и аутентичные свидетельства Элсбет фон Ойе — напрямую связаны с самим существом мистического опыта.
1072
Из этой тенденции выбивается разве что глава 24, где Служитель (в первой серии глав претерпевающий и пассивный) активно проявляет себя и уводит от любовника свою заблудшую сестру.