Житие сестер обители Тёсс
Шрифт:
Повторим, перформатив есть речевой акт, равносильный поступку. Сам факт интеллектуального и нравственного заблуждения не маркирован и как бы не существует в средневековой культуре. Но, будучи так или иначе квалифицирован инквизитором и соотнесен с одной из ересей прошлого: Пелагия, Нестора, манихеев, Евтихия, Иовиниана, ессеев, «некоего Александра», Давида Динанского, Сократа, как это имело место в местности Риз, — факт становится ересью и влечет вполне определенные юридические последствия. Таким образом, предложенная инквизитором латинская транскрипция заблуждения в сопровождении констатации: «de heresi Pelagii», «error est Manichei» и «blasphemia est et heresis Pelagiana» [1078] , представляет собой перформативное высказывание. Оно маркирует ошибку в культуре и вызывает к существованию ересь. Не иначе самоистязания харизматика. Сами по себе они вызывают подозрение и ничем не отличаются от истязаний, которым подвергают себя бродячие бегинки и радикальные бегарды. Однако едва эти самоистязания на вербальном уровне соотносятся (тою же Элсбет фон Ойе) со страданиями Христа и признанных Церковью
1078
Публикацию тезисов секты в местности Риз см.: Preger 1874—1893/1: 461—471; их обсуждение см.: Ibid./l: 207—216; Grundmann 1935: 402—438; Left 1967/1: 308-315.
1079
Крест (см.: Aut. 73, 1—15) — Христос; стрелы (см.: Aut. 37, 12 — 38, 2; 86, 1—5; 157, 1—7) — мученик Себастьян (ок. 256—288); гвозди, соль (см.: Aut. 78, 8 — 79, 10) — мученик Георгий (275/281—303); меч, колесо (см.: Aut. 113, 10 — 114, 3) — мученица Екатерина Александрийская (287—305).
4. Типизация (идеализация)
Кроме того, что мистико-аскетический опыт подлежал вербализации, соотнесению с тем или иным жанром и квалификации на предмет его правоверности, он подвергался, как обычно бывает в ходе создания литературного произведения, типизации (идеализации); и всё это с неизменной установкой на достоверность. Как известно, типическое — это не среднестатистическое, но превосходное в своем роде. Типизация — такое воспроизведение действительности, в процессе которого ее существенные, с точки зрения автора, свойства получают усиленное, преувеличенное выражение. И это гипертрофированное выражение осуществляется в индивидуальных чертах, образах, а не в отвлеченных понятиях. Такое определение типического полностью соответствует культуре позднего Средневековья и на уровне массовых практик, и, как увидим, на уровне философской рефлексии.
Обратимся к средневековой пародии, создаваемой в ходе карнавальных торжеств. Пародию следует мыслить не отрицательным, а положительным образом. Пародия есть не столько отрицание осмеиваемой вещи, сколько ее утверждение, сопутствуемое разрушением как побочным эффектом. Разрушается же не самая вещь, но способ ее бытия, повседневного существования, когда ее, этой вещи, положительные моменты явлены вяло, умеренно и маловыразительно. И вот такие моменты возводятся в ранг закона и конструктивного принципа. Появляются огромные куклы и кулинарные изделия (халы, колбасы, сыры), костюмы (то есть тела) с гипертрофированными гениталиями, складываются амплуа шутов: обильно испражняющихся насмешников и похотливцев, интеллектуалов, силачей и гигантов. Будучи осмеянием повседневного быта, площадная пародия обращается его парадоксальным обоснованием и утверждением (см.: Реутин 1996: 34—36). Пародия магична. Закладываемый в нее прирост смысла (выглядящий как гипертрофия деталей) является той энергетикой, посредством которой усилиями ритуального коллектива окружающий космос переводится из зимнего в летнее состояние.
Типизация, присутствующая всюду в средневековой культуре, проявляет себя и в женской мистической письменности 1-й половины XIV века. Часовые купания в проруби, засовывание рук в огонь, лужи слез на полу, стены, забрызганные кровью в ходе групповых самобичеваний, — это всё типизация. Но типизация, как неоднократно указывалось выше, имела место уже до создания литературного текста. Построение образа себя, проживание автоагиографии, происходившее в ходе перформативной практики, сводилось в конечном счете к спонтанной и последовательной типизации. Где заканчивалась поведенческая (в рамках практики себя) типизация и начиналась типизация литературная (в рамках создания текста), сказать едва ли возможно. Ясно одно: вектор типизации, осуществляемой на разных уровнях традиции и разными ее субъектами (intentio agentis, narrantis, auctoris, recipientis), полностью совпадает и увеличивается по мере посмертной мифологизации и преодоления сопротивления реальности, допуская возможность чудес и сверхъестественных свойств. Проявляла себя типизация и в явно сконструированных ситуациях при «фальсифицированных и выдуманных явлениях» (см.: Dinzelbacher 1981: 57—64). Их правдоподобие заключается в том, что и они обнаруживают именно те смысловые схемы, которые закладываются в поведенческую и литературную типизацию. Стало быть, оппозиция истинного и ложного в пределах традиции отчасти снимается.
5. Риторическое оформление
Наконец, пятый шаг по претворению мистического опыта в литературное произведение заключался в оформлении материала с помощью риторических средств, имевшихся в фонде традиции: клише и продуктивных текстообразующих моделей. То, что подобный фонд существовал, доказывается наличием одинаково организованных текстовых фрагментов, притом что ни сами тексты, ни их авторы не находились в эмпирических (документируемых) связях друг с другом (см. примеч. 117 и 127 к «Откровениям» М. Эбнер).
6. Текст и опыт
Итак, имея в виду сложную траекторию преобразования мистического опыта в литературное произведение — преобразования, включающего в себя вербализацию опыта, его отнесение к определенному
Поведение и текст отмечают с разных сторон границы традиции, в толще которой происходит постепенное овладение опытом, заключающееся в ряде описанных выше процедур. История этого овладения есть история написания текста. Так традиция совмещает в себе и примиряет собой поведение и текст. Непонятно, к чему оспаривать наличие опыта в таком, сильно укрощенном его варианте. Разве это наличие оспаривается, когда речь идет о других произведениях мировой литературы? Да есть ли здесь, вообще говоря, какая-либо проблема? Кажется, что нет, по крайней мере, в намеченной выше перспективе.
VI. «Откровения» Элсбет фон Ойе: новаторство в традиции
1. Рукопись Rh 159
Уникальность «Откровений» цюрихской доминиканки Элсбет фон Ойе заключается в том, что они дошли до нас в автографе, собственноручной записи их составителя [1080] . Как раз это обстоятельство выводит исследования женской мистической традиции 1-й половины XIV века на существенно новый уровень, а именно в трех отношениях. «Откровения» являются не искаженным последующей правкой и заслуживающим доверия авторским свидетельством о мистических и аскетических практиках позднего Средневековья. «Откровения» могут быть приняты за точку отсчета при выявлении и оценке позднейших напластований в других памятниках монашеской письменности. Неся в себе многочисленные следы исправлений автора (поддающихся реконструкции), текст «Откровений» доступен изучению не только как результат, но и в ходе его написания.
1080
Приносим глубокую благодарность доктору В. Шнайдер-Аастину (W. Schneider-Lastin; Universitat Zurich) за предоставленную возможность ознакомиться с автографом Элсбет фон Ойе до его публикации.
О жизни Элсбет фон Ойе известно немного. В предисловии к ее посмертному житию читаем: «<...> она пришла в монастырь Отенбах шести лет от роду и служила [там] до пятидесяти одного года Богу» (ЕО 406). Привлечение других житий из отенбахской сестринской книги, а также прочих документов позволило уточнить годы жизни Элсбет: 1289—1339 (см.: Schneider-Lastin 2009: 450). Недавно имя «Elisabeth von Eige» (принятое применительно к Элсбет и используемое хронистом И. Майером) было обнаружено в списке насельниц женского доминиканского монастыря Св. Михаила на Острове в Берне за 1295 год. В связи с этим высказывается предположение, что Элизабет была родом не из Цюриха, а из Берна — где, кстати сказать, в XIV—XV веках проживал и в XVI веке вымер род патрициев de Oeia, — что она была принята в местную обитель доминиканок, однако по причине пожара и последовавшего за ним роспуска конвента в том же 1295 году увезена окормлявшими обитель отенбахскими сестрами в цюрихский монастырь. Здесь она начала предаваться своим «играм» (см.: Aut 85, 5) в условиях строжайшей клаузуры, в полном отрыве от внешнего мира, и предавалась им более сорока лет.
В 1320-е годы Элсбет фон Ойе составила, как полагают, несколько «книжек» («buechlinen»): записей дневникового характера, вносившихся каждый раз на пергамент сразу после экстаза, из которых до нас дошла лишь рукопись Z (Кодекс Rh 159 Центральной библиотеки Цюриха): по внешнему виду небольшой том in octavo, на каждой из 160 страниц которого размещается от 15 до 20—22 строк. Автограф был введен в научный обиход германистом А. Мушгом (см.: Muschg 1935: 196) и исследован палеографом К. Хайнелем (см.: Haenel 1958). В настоящее время он готовится к изданию В. Шнайдер-Ластином. Реконструируются фрагменты текста, стертые Элсбет и покрытые ею верхним текстовым слоем вследствие нападок на нее в ее окружении. По имеющимся наблюдениям, в этих отрывках содержатся своего рода экстремальные (либо крайне небрежные) формулировки, предполагающие понимание божественных «излияний» и «истечений» как натуральной (природной), а не смысловой (формальной) эманации [1081] .
1081
Приводим слова Бога, обращенные к Элсбет, стертые ею самой в процессе самоцензуры и недавно восстановленные при изучении рукописи: «Я сосал из тебя то, что должен излить» (Aut 22, 14—15); «Если твой крест вытягивает твой мозг из тебя (entmerget), то он насыщает этим мозгом (merget) Меня» (Aut. 26, 8—9); «Ты столь обильно напитала (hast gemerget) Меня излиянием своего мозга, что Я не могу [удержаться] и должен стремительно излиться в глубочайшее основание твоей души» (Aut. 27, 4—8); «Мне желанно сосать сокровенные жилы твоей души» (Aut. 44, 2—5). «Как Отец Мой естественным образом рождает Меня во всякое время из Своего отцовского сердца, так Моя божественная кровь во всякое время рождается сызнова и освежается в кровавой боли креста твоего» (Aut. 44, 6—11); «Я желаю вечно сосать и наслаждаться мучительной скорбью креста твоего» (Aut. 50, 1—3); «Дай же сосать Мне от креста твоего, и тогда чрез тебя изольется море Моего Божества» (Aut. 128, 16—17); «Я жертвую твою кровь вместе с Собой за человеческий род» (Aut. 134, 4).