Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Альфиери Витторио

Мн хотлось также прочесть въ литератз’рныхъ латинскихъ переводахъ греческія трагедіи; обыкновенно эти переводы боле врны и мене скз’чны, чмъ наши безполезные итальянскіе. Я вооружился терпніемъ и пригласилъ очень хорошаго зрителя, который, начавъ съ Федра, замтилъ, къ своемз⁷ болыпомз' з’дивленію и моемз^т стыдз', что я не понимаю его, хотя эти басни я читалъ и объяснялъ, когда мн было десять лтъ. На самомъ дл, когда я взялся переводить ихъ на итальянскій языкъ, я длалъ невроятныя ошибки и самые странные промахи. Но неустрашимый учитель противопоставилъ невжеству моему—силу моей ршимости, и, вмсто Федра, далъ мн Горація со словами: „не перейти ли намъ отъ трз^гд-наго къ легкому? Это больше подойдетъ вамъ. Отважимся одолть этого труднйшаго короля латинской лирики — промахи расчистить намъ дорогз^ къ дрз^ггимъ“.

Такъ

мы и сдлали. Мы приступили къ Горацію безъ всякихъ комментаріевъ. И пробившись надъ нимъ отъ начала января до конца марта, ошибаясь, допз-ская выдумки, обманы, догадки, заблз’жденія, я пришелъ къ томз^г, что могъ толково переводить вс оды.

Это изученіе стоило мн большого трз’да, но было чрезвычайно полезно, ибо ввело въ грамматикз^г, не з'водя отъ поэзіи.

Въ то же время я не прекращалъ чтенія съ замтками итальянскихъ поэтовъ; я даже познакомился съ нкоторыми новыми авторами, съ Казой и Полпціано. Потомъ

вернулся къ старымъ мастерамъ; Петрарку и Данте я перечелъ съ отмтками разъ пять въ теченіе четырехъ лтъ. Время отъ времени я принимался за трагическіе стихи и окончилъ, такимъ образомъ, стихотворныя переложенія „Филиппа". И хотя онъ былъ мене вялъ, боле внушителенъ, чмъ „Клеопатра", стихи его все же казались мн утомительно растянутыми, скучными и пошлыми. Дйствительно, этотъ „Филиппъ", который въ собраніи моихъ сочиненій докз^тчаетъ публик лишь четырнадцатью сотнями стиховъ, въ моихъ первыхъ попыткахъ заключалъ ихъ до двз^тхъ съ лишнимъ тысячъ, гд было меньше содержанія, чмъ въ тысячи четырехъ стахъ.

Длинноты и вялость стиля, которз’іо я боле былъ склоненъ приписывать своему перз⁷, чмъ уму, з⁷б-цили меня въ конц концовъ, что я никогда не бз^тдз⁷ хорошо говорить по-итальянски, если ограничусь переводомъ съ францз⁷зскаго; это заставило меня отправиться, наконецъ, въ Тоскану, чтобы наз⁷читься тамъ говорить, понимать, думать и грезить именно по-итальянски, а не на какомъ иномъ язык. Я выхалъ туда въ апрл 1776 года, съ намреніемъ съ полгода оставаться въ Тоскан, льстя себя лживой надеждой, что такой срокъ достаточенъ, чтобы мн „расфранцз⁷зиться*. Но шесть мсяцевъ не могли побдить печальной привычки почти цлаго десятилтія. Избравъ дорогу на Пьяченцз⁷ и Парму, я халъ медленно, то въ карет, то верхомъ, въ компаніи моихъ маленькихъ карманныхъ поэтовъ, съ малымъ количествомъ багажа, всего съ тремя лошадьми, съ гитарой и надеждами на славную бз^гдз⁷щность. Благодаря Пачіаз⁷ди, я познакомился въ Парм, Моден, Болонь и Тоскан со всми лицами, составившими себ какое-нибудь имя въ литератз’р. И насколько мало я интересовался представителями этой профессіи въ прежнихъ путешествіяхъ, настолько жадно стремился теперь знакомиться съ выдающимися людьми перваго и даже второго разбора. Такъ, въ Парм я свелъ знакомство съ нашимъ знаменитымъ типографомъ Бодони, и его типо-

графія была первой, какую я постилъ, хотя бывалъ въ Мадрид и въ Бирмингам, гд имются самыя замчательныя посл Бодони типографіи Европы. До сихъ поръ я не видлъ еще ни одной металлической буквы, ни одного изъ этихъ удивительныхъ орзщій, которыя со временемъ должны были бы принести мн славу или осмяніе. Тутъ мн улыбнулась задача, потому что и придумать нельзя было для перваго посщенія лучшей мастерской и найти въ ней боле привтливаго, знающаго и зычнаго руководителя, чмъ Бодони, чьи работы придавали такой блескъ этомз' замчательному искусствз^, которое онъ изо дня въ день совершенствуетъ.

Такъ мало-по-малз^г пробуждаясь отъ долгой и глубокой летаргіи, я сталъ видть и постигать—з⁷вы, немного поздно!—тысячи различныхъ вещей. Самымъ важнымъ для меня было то, что съ каждымъ днемъ я учился распознавать и взвшивать свои способности, умственныя и литературныя, чтобы въ будущемъ не обмануться, насколько это возможно, при выбор рода писательства. Что касается до изученія себя самого, въ этомъ дл я былъ мене новичкомъ, чмъ въ дрзтихъ. Еще нсколько лтъ томз^т назадъ я задавался цлью распознанія своего нравственнаго бытія и пристзшалъ къ этому съ перомъ въ рз'-кахъ, не особенно пдз'мываясь въ то, что писалъ. У меня было еще нчто въ род дневника, который я имлъ терпніе писать въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, каждый день, и гд велъ запись не только моимъ каждодневнымъ глупостямъ, но также мыслямъ и тайнымъ побужденіямъ, руководившимъ словами и поступками.

Я хотлъ опредлять съ помощью этого тусклаго зеркала, становлюсь ли хоть немного лучше.

Я началъ этотъ дневникъ по-французски, а продолжалъ по итальянски; онъ былъ написанъ довольно плохо и

на томъ и на другомъ язык, но въ немъ сказалась оригинальность мысли и манеры чувствовать. Скоро я забросилъ его, и хорошо сдлалъ, такъ какъ это было лишь тратой времени и чернилъ. Очень часто мн случалось находить, что я сталъ не лучше, а хуже, чмъ былъ наканун.

Но изъ этого можно видть, что я былъ въ состояніи всесторонне судить о своихъ литературныхъ способностяхъ. Давъ себ строгій отчетъ въ томъ, чего мн не хватало, и въ томъ немногомъ, что было дано природой, я постарался выдлить изъ недостающихъ мн качествъ такія, какія могъ пріобрсти цликомъ, затмъ такія, которыхъ могъ достигнуть лишь отчасти и, наконецъ, т, которыя были мн совершенно недостзшны. Я обязанъ этомз^ серьезному самоизученію, если не всмъ моимъ успхомъ, то, по крайней мр, тмъ, что я пробовалъ себя лишь въ такихъ областяхъ творчества, куда меня влекла неодолимо сила природныхъ склонностей, инстинктъ, проявляющійся во всхъ изящныхъ искусствахъ; но этотъ инстинктъ, конечно, совсмъ не то же, что плодотворная сила, которая длаетъ изъ созданій хз^тдожника совершенное произведеніе; однако, я горжусь, что не дйствовалъ вопреки тому инстинктз% о которомъ говорю.

Въ Пиз я познакомился со всми наиболе знаменитыми профессорами и извлекъ изъ этого знакомства все, что могъ, для своего искусства.

Въ моихъ встрчахъ съ ними замшательство мое,— а оно было велико,— выражалось въ томъ, что я разспрашивалъ ихъ съ большой сдержанностью, чтобы не обнаружить всего своего невжества; словомъ, если воспользоваться монашескимъ терминомъ, я хотлъ казаться постриженнымъ, бзщучи только послз^гшникомъ. Не то, чтобы я желалъ и могъ разыгрывать изъ себя з^тче-наго, но я такъ мало зналъ, что невольно стыдился своего невжества передъ новыми лицами. И по мр того, какъ разсивались потемки, остывавшія мой з^тмъ, все боле гигантскія очертанія принималъ въ моихъ глазахъ призракъ моего рокового и неизбывнаго невжества

Но велика была также и моя отвага. Когда я отдавалъ должное чьему-нибзщь знанію, я не ощущалъ униженія отъ своего невжества, такъ какъ былъ убжденъ, что для сочиненія трагедій нз^жно прежде всего сильно чувствовать—свойство, которое не пріобртается ученіемъ.

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІВРИ.

12

Мн оставалось только наз^гчиться (и это было тоже не мало) искусству заставить другихъ чувствовать то, что я самъ испытывалъ.

За шесть или семь недль, прожитыхъ мною въ Пиз, я задумалъ и выполнилъ довольно хорошей тосканской прозой трагедію „Антигона" и переложилъ въ стихи моего „Полиника" мене худо, чмъ „Филиппа". Мн захотлось прочесть „Полиника" передъ зшиверситетскимъ ареопагомъ. Профессора, казалось, остались довольны трагедіей, въ которой лишь кое-гд поправили отдльныя выраженія, далеко не съ той строгостью, какой эта веищ засдз^т– живала. Изрдка попадались въ этихъ стихахъ з’дачно сказанныя слова, но весь стиль, на мой взглядъ, былъ тягз^тчъ, вялъ и грз'боватъ; профессора же, критиковавшіе отдльныя мста, находили его въ общемъ звзшнымъ и плавнымъ. Мы не могли понять дрз^тгъ друга. Что для меня было вялымъ и пошлымъ, имъ казалось звучнымъ и плавнымъ. Что касается до неправильностей, это былъ вопросъ факта, а не вкуса, и объ этомъ не приходилось спорить. И въ вопросахъ вкзюа я былъ очень покладистъ, и такъ же хорошо игралъ роль ученика, какъ они—учителей. По сз^ществу—и это прежде всего,—я хотлъ нравиться себ самомзч Дло свелось къ тому, что я з^чился у этихъ господъ, какъ не должно писать, возложивъ на время, на себя самого, на собственный опытъ и зшорство заботу объ изученіи того, какъ нз’жно писать. Если бы я захотлъ повеселить читателя за счетъ этихъ з’ченыхъ критиковъ подобно тому, какъ, можетъ быть, и они потшались надо мной, достаточно было бы назвать одного изъ нихъ, самаго знаменитаго, который принесъ мн „Танчіа" Бзюнаротти, не скажз^г, какъ образецъ, но какъ полезное пособіе при изученіи трагедіи; по его мннію, это очень полный сборникъ удачныхъ оборотовъ рчи и выраженій.

Зто равносильно томз% какъ если бы художнику', зани-мавшему'ся исторической живописью, посовтовали изучать-Калло. Одинъ расхваливалъ мн стиль Метастазіо, пре

восходный, по его словамъ, для трагедіи. Другой рекомендовалъ еще кого-нибудь, но никто изъ этихъ ученыхъ не былъ самъ свдущимъ въ области трагедіи.

Во время пребыванія въ Пиз, я переводилъ прозой, ясной и простой, „Агз роеііса" Горація, чтобы запечатлть въ ум своемъ его искусныя и разз'мныя правила. Съ большимъ прилежаніемъ читалъ я также трагедіи Сенеки, хотя вполн сознавалъ, что Сенека очень далекъ отъ правилъ Горація, но есть въ его произведеніяхъ нсколько истинно возвышенныхъ чертъ, которыя меня приводили въ восторгъ, и я стремился облечь ихъ въ блые стихи, что вдохновляло меня самого на писаніе стиховъ въ высокомъ стил и, кром того, помогало изученію итальянскаго и латинскаго языковъ.