Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим
Шрифт:
Но тайный голосъ не умолкалъ въ моемъ сердц и предостерегалъ меня еще боле энергично, чмъ немногіе мои искренніе друзья: „Теб нужно все начать сызнова и, такъ сказать, обратиться въ ребенка. Ех ргоіеззо начать грамматику и въ послдовательности изучить все, что нужно, чтобы писать правильно и искусно“.
И такъ взывалъ ко мн этотъ голосъ, что я, въ конц концовъ, смиренно покорился его велніямъ. Это было суровое и, особенно въ моемъ возраст, з^бійственное испытаніе: я думалъ и чзтвствовалъ, какъ взрослый, а долженъ былъ учиться, какъ ребенокъ.
Но жажда славы горла такимъ яркимъ пламенемъ и я такъ былъ подавленъ первыми сценическими неудачами, такъ хотлось мн сбросить съ себя поскоре бремя этого позора, что здсь я черпалъ мужество для преодолнія препятствій, столь трудныхъ и отвратительныхъ.
Я говорилъ зоке, что представленіе „Клеопатры11
Но оно не выяснило мн всей нелпости самого злополучнаго сюжета, въ особенности для неопытнаго автора и его перваго опыта; оно оказало мн услугу1 тмъ, что помогло измрить всю огромность разстоянія, которое я долженъ былъ пройти назадъ, прежде чмъ могъ бы оказаться у барьера, откуда начинается состязаніе и принять въ немъ участіе съ большимъ или меньшимъ успхомъ. Покровъ, затемнявшій досел мое зрніе, упалъ съ моихъ глазъ и я заключилъ съ собой торжественный договоръ. Я далъ клятвз' не останавливаться ни передъ скзчюй, ни передъ усталостью до тхъ поръ, пока не будетъ въ Италіи человка, который бы зналъ итальянскій языкъ лучше меня.
Давая эту клятву, я былъ убжденъ, что посл такихъ словъ для меня легко достижимъ будетъ трзтдъ я мастерство писательства.
Немедленно же я бросился съ головой въ бездны грамматики, какъ нкогда бросился въ пропасть Кз'рцій—въ полномъ вооруженіи и не закрывая глазъ передъ тмъ, что его ожидало.
Чмъ сильне я убждался, насколько худо постзшалъ до сихъ поръ, тмъ больше крпла во мн увренность, что буду лучше постз’пать со временемъ; въ моемъ портфел хранилось неоспоримое подтвержденіе тому.
Это были дв трагедіи мои—„Филиппъ II" и „Поли-никъ", написанныя прозой на французскомъ язык между мартомъ и маемъ того же 1775 года, т. е. мсяца за три до представленія „Клеопатры". Я читалъ ихъ нкоторымъ изъ моихъ друзей и мн показалось, что они были поражены.
О впечатлніи, мной произведенномъ, я сз'жу не по количеству похвалъ, которыя зтслышалъ тогда, но по искренней внимательности, совершенно непроизвольной со стороны всхъ слз'інателей, и по выраженію ихъ лицъ, сказавшихъ мн больше, чмъ говорили слова. Но къ великомз^ несчастью моему, эти трагедіи были задз'маны и исполнены на французскомъ язык и въ проз и имъ предстояло пройти долгій и тяжкій путь, чтобы преобразиться въ итальянскую поэзію. Я написалъ ихъ на этомъ глупомъ и непонятномъ для меня язык не потому, что зналъ его, или претендовалъ на знаніе. Но въ теченіе пяти лтъ моихъ путешествій я слышалъ только этотъ жаргонъ и говорилъ лишь на немъ, я пріучился объясняться на немъ, мене искажая свою мысль, чмъ на другихъ языкахъ. Не умя какъ слдуетъ говорить ни на какомъ язык, я испытывалъ то, что пришлось бы испытать скороходзг, если бы онъ, лежа на одр болзни, бредилъ о приз на бгахъ и вдругъ, очнувшись, замтилъ бы, что для одержанія побды ему не хватаетъ только ногъ.
Мое безсиліе объяснить себя или, если хотите, перевести себя, не говорю уже въ стихахъ,—въ простой итальянской проз, шло такъ далеко, что когда я хотлъ перечесть актъ или сцензт изъ тхъ, которые особенно
нравились моимъ слушателямъ, никто изъ нихъ во второй разъ не узнавалъ моей пьесы,—и меня совершенно серьезно спрашивали, понемз? я сдлалъ такія измненія.
Это былъ тотъ же персонажъ, но задрапированный иначе, и въ этомъ новомъ одяніи его не могли узнать и не хотли принимать. Я впадалъ въ изступленіе, плакалъ, но все было напрасно. Оставалось одно средство—набраться терпнія и начать сызнова; а пока что—я предался чтенію самыхъ нелпыхъ, самыхъ далекихъ отъ трагедіи отрывковъ, чтобы набить себ голову тосканскими выраженіями.
Я сказалъ бы, если бы не боялся вычурности выраженія, что мн приходилось цлые дни отказываться отъ мысли, чтобы потомъ имть возможность мыслить.
Во всякомъ случа, въ моемъ стол уже лежали зачатки дв}'хъ трагедій и сознаніе этого позволяло мн прислушиваться съ большимъ терпніемъ къ педагогическимъ совтамъ, со всхъ сторонъ сыпавшимся на меня. Эти дв трагедіи дали мн также силз^ вынести постанову на сцен столь несноснаго для моихъ з'шей произведенія, безсмысленной „Клеопатры"; каждый произнесенный актеромъ стихъ раздавался въ моемъ сердц, какъ самая горькая критика моего творенія, теперь же это перестало отравлять мн жизнь; напротивъ, „Клеопатра" сдлалась для меня лишь поощреніемъ къ томзг, что было на очереди. Такимъ образомъ, если, съ одной стороны, меня не приводила въ уныніе критика (иногда справедливая, но чаще вроломная и невжественная), которая обрзчнилась на первое изданіе моихъ трагедій отъ 1783 г. въ Сьен, съ другой стороны, я не тшилъ свою гордость и не опьянялся слпыми,
Первымъ моимъ шагомъ къ достиженію чистоты тосканской рчи было ршеніе всми силами избгать чтенія по-французски. Начиная съ іюля мсяца, когда к пришелъ къ этому, я не позволялъ себ ни одного слова
произнести по-французскн и старательно избгалъ такихъ лицъ и такихъ круговъ общества, гд говорили на немъ. Несмотря на все это, мое «итальянизированіе» подвигалось впередъ очень медленно. Мн всегда были трзщны планомрныя л’сидчивыя занятія.
Чз^ть ли не каждые три дня я бз'нтовалъ противъ добрыхъ совтовъ не взлетать на собственныхъ крыльяхъ. Каждую мысль, промелькнзчзшую въ моей голов, я сейчасъ же стремился переложить въ стихи. Вс роды поэзіи, вс размры были для меня подходящими, и всюду я терплъ пораженія и страдала моя гордость; но зтпор-ная надежда не покидала меня. Среди разныхъ такихъ виршей (я не смю называть это поэзіей) мн пришло въ головз' сочинить строфы для пнія на банкет франкъ-масоновъ. Здсь предполагался или, врне, долженъ былъ, быть рядъ намековъ на различныя орудія, чины и должности этого страннаго общества.
И хотя въ первомъ своемъ сонет я з’кралъ одинъ стихъ у Петрарки, все же степень моей невжественности и беззаботности была такъ велика, что я принялся за работз', не вспомнивъ, а можетъ быть даже и совсмъ ничего не слыхавъ до этого о правилахъ терцинъ.
Такъ, не подозрвая о своихъ ошибкахъ, я дошелъ до двнадцатой терцины; тутъ меня охватило сомнніе, я открылъ Данте, и дальше писалъ уже, какъ должно, но первыя двнадцать строкъ оставилъ неисправленными. Въ этомъ вид я проплъ ихъ и на банкет; но честные франкъ-масоны въ поэзіи столько же разбирались, сколько въ работ каменыциковъ, и мое произведеніе не провалилось.
Въ август мсяц этого же 1775 года, боясь, что въ город бз– дз' вести слишкомъ разсянттю жизнь и не смогу учиться, какъ хотлъ бы, я удалился въ горы, отдляющіе Пьемонтъ отъ Дофинэ, гд провелъ боле двзтхъ мсяцевъ въ маленькой деревз'шк Сезаннъ у подножья Монджиневро, гд по преданію Аннибалъ перешелъ черезъ Альпы
Какъ ни склоненъ я по природ своей къ обдуманности въ посыпкахъ, иногда мн случается уступать Завлеченію минзгты. Когда я остановился на этомъ ршеніи, я не подз'малъ о томъ, что въ этихъ горахъ мн придется опять столкнз’ться съ проклятымъ франиз'зскимъ языкомъ, избгать котораго я старался съ понятнымъ и законнымъ упорствомъ. Объ этомъ я вспомнилъ, когда подз'малъ про аббата, который годъ тому назадъ сопровождалъ меня въ моемъ комическомъ пз^тешествіи во Флоренцію. Онъ былъ изъ Сезаннъ звали его Айо. Это былъ человкъ большого зтма, жизнерадостный философъ, ушедшій во франнузскз'ю и латинскую литературу. Онъ былъ наставникомъ двухъ братьевъ,—съ которыми я очень дружилъ въ годы ранней юности. Тогда я сошелся и съ Айо; съ годами наши отношенія упрочились. Нз– жно отдать должное аббату—въ т годы онъ длалъ все, что могъ, чтобы вдохнуть въ меня любовь къ литератур; онъ всегда уврялъ меня, что я могу имть въ ней зю-пхъ; но все это было напрасно. Часто мы встзшали съ нимъ въ забавное соглашеніе: онъ читалъ мн цлый часъ романъ или собраніе сказокъ „Тысяча и одна ночь", посл чего я соглашался слушать—не боле чмъ десять минутъ—отрывки изъ трагедій Расина. И весь превращаясь въ слухъ во время чтенія глупостей, я засыпалъ подъ нжнйшіе стихи великаго трагика. Это приводило Айо въ ярость и онъ осыпалъ меня вполн заслуженными упреками. Такъ мало было во мн предрасположенія сдлаться творцомъ трагедій въ ту порзг, когда я находился въ первомъ отдленіи королевской академіи. Но и позже я не выносилъ монотоннаго, маловыразительнаго и ледяного французскаго стиха, который не казался мн стихомъ ни тогда, когда я не зналъ, что такое стихъ , ни тогда, когда, кажется, я знаю, что это такое.
Возвращаюсь къ моему лтнемз' убжищу Сезаннъ, гд кром моего литератзфнаго аббата былъ еще аббатъ музыкантъ, у котораго я научился бренчать на гитар
ннстрз'мент, созданномъ, чтобы вдохновлять поэтовъ; я чувствовалъ къ нему нкоторз’Ю склонность, причемъ прилежаніе мое въ этомъ занятіи совсмъ не соотвтствовало восторгу, возбуждаемому во мн звуками гитары.
Такимъ образомъ, ни на этомъ инстрзтмент, ни на клавесин, на которомъ меня з'чили играть въ дтств, я игралъ не выше посредственности, хотя слухъ и музыкальное воображеніе у меня всегда были чрезвычайно развиты.