Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Альфиери Витторио

Итакъ, я провелъ лто съ двумя аббатами, изъ которыхъ одинъ своей гитарой разсивалъ столь новую для меня тоскз^ серьезныхъ и ревностныхъ занятій, а другой заставлялъ проклинать его французскій языкъ.

Но со всмъ тмъ для меня это было восхитительное и самое плодотворное время жизни, ибо тз'ТЪ я впервые собралъ самого себя и сталъ работать надъ воспитаніемъ ума и очищеніемъ способностей, заросшихъ мхомъ въ эти десять лтъ летаргическаго забытья и преступной праздности. Я принялся переводить и перекладывать въ нтальянскз'ю нрозз^г „Филиппа" и „Полиника", явившихся на свтъ во французскихъ лохмотьяхъ.

Но не взирая на весь мой жаръ въ этой работ, трагедіи такъ и остались ползуфранцз^гзскими, нолзштальян-скими, подобными горящей бумаг, о которой поэтъ говоритъ:

...Ш соіог Ьгипо Сііе поп ёпего апсога, е іі Ьіапсо

шиоге.

Въ этихъ трзщолюбивыхъ усиліяхъ переложенія французскихъ мыслей въ итальянскіе стихи, я пришелъ къ намренію передлать третій варіантъ „Клеопатры". Нсколько сценъ изъ нея, написанныхъ по-французски, были прочтены цензору моему, графу Агостино Тана, который больше интересовался драматической ихъ стороной, чмъ грамматической; онъ нашелъ, что он сильны и очень красивы, особенно сцена междзу Авгз^гстомъ и Антоніемъ; но когда я превратилъ все это въ якобы итальянскіе, вымучен-ные стихи, написанные точно для пнія, они показались

ему ниже посредственнаго. Онъ сказалъ мн это въ глаза и я поврилъ ему; скажу больше, я почувствовалъ какъ и онъ. Нтъ сомннія, что въ поэзіи одяніе составляетъ половину ея существа и что въ нкоторыхъ родахъ (въ лирическомъ, напримръ) форма это все. Въ такой мр, что стихи:

Соп Іа Іог апііа сЬе раг регзопа

оказываются выше такихъ, гд

Роззег §етше 1е§аіе іп ііе апеііо.

Прибавлю здсь, что отецъ ГІачіауди, какъ и графъ Тана, особенно послдній, пріобрли право на вчную мою благодарность за правду, которую я всегда отъ нихъ слышалъ, и благодаря которой встзшилъ на врный писательскій путь. Довріе мое къ этимъ двумъ людямъ было таково, что вся моя литературная карьера зависла отъ нихъ. По малйшему ихъ знакз>- я бросилъ бы въ огонь всякое не одобренное ими произведеніе, какъ и сдлалъ со многими стихами, не заслуживавшими исправленія. Если я поэтъ, — я долженъ прибавить: поэтъ

милостью Бога, Пачіауди и Тана. Они были священными моими покровителями въ жестокой битв, которой я долженъ былъ заполнить первый годъ своей литературной жизни. Это была яростная борьба съ франдз^гз-скими періодами, со всми формами франдзчзской рчи, совлеченіе старыхъ одеждъ съ собственныхъ идей и одваніе ихъ въ совершенно новыя. Словомъ, я долженъ былъ совмстить сознательное изученіе созрвшаго человка съ усиліями ребенка. Невроятный и неблагодарнйшій въ мір трудъ, отъ котораго, смю утверждать, бжалъ бы всякій, кого не пожирало бы столь сильное пламя, какимъ охваченъ былъ я.

Закончивъ переводъ этихъ двз^хъ трагедій въ плохой проз, я принялся изз’чать стихъ за стихомъ въ хронологическомъ порядк нашихъ лучшихъ поэтовъ, отчеркивая на поляхъ маленькими перпендикулярными черточками мысли, выраженія и созвз’чія, доставлявшія мн большее или меньшее зщовольствіе. Находя Данте еще

слишкомъ труднымъ, я взялъ Тассо, котораго до сихъ поръ не раскрывалъ. Я читалъ его съ такимъ кропотливымъ прилежаніемъ, заставляя себя разыскивать въ немъ тысячи оттнковъ, тысячи противорчивыхъ мыслей, что посл трз^да надъ десятью строфами, я не отдавалъ з^– же себ отчета, что прочелъ, и 43'вствовалъ себя боле З'сталымъ и истощеннымъ, чмъ сочиняя собственные стихи. Но понемногу приспособляясь къ такого рода чтенію, я прочелъ „Освобожденный Іерусалимъ" Тассо, Аріостовскаго „Орландо", затмъ Данте, безъ комментаріевъ, и, наконецъ, Петраркз% овладвая всмъ этимъ съ одного раза, и покрывая замтками страницы классиковъ. О пониманіи чисто историческихъ трзщностей Данте я мало заботился; но когда не понималъ какого-нибзщь выраженія, оборота рчи или отдльнаго слова, я готовъ былъ на какую угодно работу для разъясненія загадки. Часто приходилось ошибаться, но тмъ боле гордъ я былъ, когда изрдка задавалось добиться истины самомз^– .

При этомъ первомъ чтеніи мой умъ, такъ сказать, страдалъ несвареніемъ прочитаннаго, и я совсмъ не З'сваивалъ истиннаго дз'ха этихъ четырехъ великихъ свточей. Но потомъ пріучился вникать въ ихъ смыслъ, разбираться, наслаждаться ими и, можетъ быть, отчасти походить на нихъ самомз\

Петрарка казался мн еще боле труднымъ, чмъ Данте, и сначала нравился меньше. Ибо трзщно почз^гв-ствовать настоящее очарованіе поэта, если прилагаешь з'си-лія къ самому пониманію его. Но предполагая писать блымъ стихомъ (егзо зсіоііо), я искалъ для себя образца въ этомъ род поэзіи. Мн посовтовали переводъ Стація, сдланный Бентиволіо.

Я читалъ и вдумывался въ него съ чрезвычайнымъ рвеніемъ, длая помтки. Но стрз^гктзфа стиха показалась мн нсколько вялой для трагическаго діалога. Дрз^гзья,

руководившіе мною, посовтовали приняться за Оссіана, переведеннаго Чезаротти.

По первомз’’ впечатлнію его блые стихи понравились,.

поразили и захватили меня. Мн показалось тогда, что съ легкимъ измненіемъ они могутъ служить отличной моделью для стихотворнаго діалога. Мн хотлось также прочесть нсколько трагедій, итальянскихъ или переведенныхъ съ французскаго. Я надялся выяснить по нимъ свой стиль. Но читать ихъ оказалось невозможно. Такъ утомителенъ, вульгаренъ, плосокъ былъ ихъ стихъ и тонъ, не говоря уже о вялости мысли. Къ мене плохимъ принадлежали переводы съ французскаго Парадизи и оригинальная „Меропа“ Маффеи. Послдняя мстами нравилась мн своимъ стилемъ; но многаго ей не хватало, чтобы быть тмъ совершенствомъ, о которомъ я мечталъ.

Часто я спрашивалъ себя: „Почему нашъ божественный языкъ, такой мз'жественный, такой крпкій и гордый въ устахъ Данте, линяетъ и становится безполымъ въ трагическомъ діалог? Почему стихъ Чезаротти, звучащій съ такимъ блескомъ въ Оссіан, превращается з^г него въ вялое краснорчіе, когда онъ переводитъ Вольтеровскую „Семирамиду¹¹ или „Магомета?” Почему великолпный маэстро благо стиха Фругони, въ переведенномъ имъ „Радамист¹¹ Кребильона, настолько ниже Кребильона и даже себя самого? Въ этомъ виноватъ кто угодно, только не нашъ языкъ, такой гибкій и разнообразный въ формахъ. Но никто изъ моихъ дрз^гзей и учителей, къ которымъ я обращался за разршеніемъ сомнній, не помогъ мн въ этомъ. Добрйшій Пачіауди совтовалъ мн не пренебрегать внимательнымъ чтеніемъ прозы, которз'ю онъ называлъ кормилицей стиха. Припоминаю, что однажды онъ принесъ мн „Галатео¹' Казы, совтз^я поразмыслить надъ оборотами его чистйшей, безъ малйшей примси чего-либо францз^тзскаго, тосканской рчи. Въ дтств я ненавидлъ этз^г книгу — (какъ это слз’чается со всми нами), мало понимая ее, и не сумлъ цнить; теперь я едва сдержался, заявленный этимъ ребяческимъ или педантскимъ совтомъ. Все же развернз^глъ злополучнаго „Галатео¹¹, хотя и неохотно. Но наткнувшись на первое

„Сопсіо55Іасо5асЬе“, которое тянетъ за собой безконечный хвостъ насыщеннаго и прснаго періода, я пришелъ въ такую ярость, что вышвырнулъ книгу въ окно, завопивъ не своимъ голосомъ: „Что за жестокая, гнусная необ

ходимость въ двадцать семь лтъ кормиться такими ребяческими штуками и сушить мозгъ педантской болтовней, только потому, что хочешь писать трагедіи".

Пачіаз'ди улыбнулся на мою поэтическз’Ю необз'здан-ность, граничившую съ невоспитанностью, и предсказалъ мн, что когда-нибудь я вернусь къ „Галатео¹¹ и не разъ будз’’ перечитывать его. И дйствительно, это слзшилось со мной, но спз'стя долгіе годы, когда плечи мои достаточно окрпли для ярма грамматики. И не только „Галатео, но всхъ нашихъ прозаиковъ XIV вка я прочелъ, длая отмтки. Извлекъ ли я изъ этого что-нибудь важное для себя? Не знаю; несомннно лишь то, что авторъ, который бы читалъ ихъ со вниманіемъ, изз^тчая ихъ манеру до той степени, что сумлъ бы искз^тсно воспользоваться золотомъ ихъ формы, откинз'въ ветошь идей, такой авторъ — поэтъ, историкъ или философъ, кто бы онъ ни былъ—придалъ бы своему стилю такое богатство, отчетливость, чистотз', колоритность, какой еще нтъ ни у кого изъ нашихъ писателей. Почему?

Можетъ быть потому, что это огромная работа; и т, у кого есть талантъ, кто сумлъ бы воспользоваться такими образцами, не хотятъ браться за дло; а комз^т ничего не дано, т берутся напрасно.

Глава И.

Я ПРИГЛАШАЮ УЧИТЕЛЯ ДЛЯ ТОЛКОВАНІЯ ГОРАЦІЯ.-ПЕРВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ

ТОСКАНУ.

Въ начал 1776 года, проработавъ боле шести мсяцевъ надъ итальянскими авторами, я вдругъ почувствовалъ острый приступъ благороднаго стыда за свое не-

знаніе латыни; оно простиралось до того, что, встрчая случайно латинскія цитаты, даже самыя короткія, самыя простыя, я принз^гжденъ былъ пропз'скать ихъ, чтобы не терять слишкомъ много времени. Переставъ читать ло-франиз^зски и занявшись исключительно итальянскимъ, я отбросилъ и всю драматическую литератзфз^г. Это была еще причина, кром стыда за свое невжество, заставившая меня приняться за новую тягостную работз’, чтобы имть возможность читать трагедіи Сенеки, нкоторыя возвышенныя черты которыхъ меня захватывали.