Золотой Змей
Шрифт:
Последнее он сказал для гонца. Нам нужны были союзники, и Вокула решил, что Анья, как всякая женщина, ревнива. Теперь она будет соперничать за моё внимание с каждым, кто выкажет мне симпатию, и ей некогда договариваться с кем-то против меня. Сомнительно, как по мне. Но Вокуле виднее — пусть строит свои замки из намёков и интриг. В прошлый раз у него почти получилось: ткачи и оружейники так и не захватили Караэн полностью.
Задаток, глава гильдии бурлаков — жилистый, с лицом, обветренным речным воздухом, в грубой рубахе, что кричала о его «простом происхождении», — тоже выслал человека с выражением поддержки и надеждой на спокойствие. Пока меня не было, он захватил портовый район — пристани и склады вдоль судоходного канала, обнёс их невысокой стеной из серого камня и затаился там,
Да и весь город разошёлся по швам, как старая мягкая игрушка. Пьяго и Браг распустили Серебряную и Золотую Палаты — мои детища. А ведь предполагалось, что мой «парламент» будет держать гильдии в узде. Они пытались вернуть Городской совет, но без Пьяго и Брага он оказался пустышкой — сборищем мелких дельцов, неспособных договориться о цене пива. По сути, никто с заметной силой к ним не примкнул. Хаос разлился по Караэну, как вода из Великого Фонтана: коренные горожане вооружились и забаррикадировались в Старом городе, а приезжие — купцы, ремесленники, бродяги — попали под нож мародёров.
Сожгли даже несколько богатых домов на площади Великого Фонтана — как оказалось, они принадлежали чужакам. И не просто чужакам, а вопиюще несправедливо там живущим чужакам. Тем, кто поселился в Караэне всего три поколения назад и так безобразно разбогател. В их числе — семья Тарвин, через которую вели дела и Итвис. По моему мнению, они сами навлекли на себя беду, но уже на следующий день пришли требовать возмещения убытков. Именно так — требовать.
Я запомнил Лукаса Тарвина — купца лет двадцати пяти, худощавого, с резкими чертами лица, которые могли бы быть красивыми, если бы не тени под глазами и сгорбленные плечи, выдающие усталость и горе. Его волосы — тёмно-рыжие, слегка вьющиеся, — спутаны и торчат в разные стороны, будто он давно не заботился о себе. Глаза цвета речной воды — мутно-зелёные — горят смесью гнева и отчаяния, а левая бровь рассечена свежим шрамом, оставшимся от беспорядков.
Фанго тихо шепчет мне на ухо то, что он уже знал, или успел выяснить. Лукас — младший сын Тарвинов, богатых купцов Караэна, торговавших тканью и красителями из квасцов. Их дом стоял в Старом городе, недалеко от Великого Фонтана, где узкие улочки давали хоть какую-то защиту. Но во время беспорядков, когда гильдии потеряли контроль, а я ещё не вернулся, «банды» ворвались в их квартал. Отец Лукаса, седой старик с больными ногами, пытался откупиться, мать прятала младшую сестру в подвале. Не помогло. Дом сожгли, семью зарубили — Лукас выжил только потому, что был на пристани, договариваясь о барже с товаром. Вернувшись, он нашёл лишь остов дома, из которого украли даже двери, и раздетые догола тела родных, брошенные в канаве. Сам он чудом спасся в храме Великой Матери.
Теперь он — один из тех, кто явился в ратушу ко мне. Лукас не клянётся в верности сразу, как некоторые из толпы — он требует справедливости, сжимая кулаки так, что костяшки белеют. Его слова резки, но за ними боль: он винит гильдии, особенно пивоваров, что «не захотели остановить злонамеренных людей», и хочет, чтобы я нашёл и покарал виновных. В его взгляде — затаённая надежда, что вернувшийся Итвис вернёт Караэну порядок, но и готовность уйти врагом, если ответа не будет.
Честно говоря, в ратуше я оказался случайно. Зашёл туда после Университета, где надеялся увидеть Эглантайн. Искренне расстроенный Каас Старонот сказал, что она пропала вместе с каким-то молодым негодяем сразу после начала беспорядков. Фарида тоже нет. А вот Бруно Джакобиан, хмурый и сосредоточенный, на месте. Раскопки на свежем воздухе пошли ему на пользу — он как будто высох, потемнел, лицо стало серьёзнее, взгляд твёрже. То, что Университет не ввязался в происходящее, однозначно его заслуга.
На обратном пути я заехал в ратушу, где был Вокула, чтобы спросить, как дела — намереваясь дать пару ценных указаний и сбежать от работы. Но меня окружила толпа несчастных. Вокула их напор не выдерживал, Леона с ним рядом не было, Фанго, как всегда, умудрялся оставаться в стороне, а пара моих стражников в гербовых коттах не справлялись. Пришлось ввязаться в перепалку. С моей свитой за спиной перевес теперь был на моей стороне.
— Где вы были, когда злоумышленники
Вокула держался плохо, но держался. Ещё по дороге в Караэн он налил мне в уши обтекаемых фраз: «Господин волен наказать. И как бы он ни был строг, если наказание справедливо, он останется хорошим господином», а позже — «Люди могут простить даже убийство отца, но только не разорение».
Я слушал его вполуха. Я и без его намеков не был намерен вставать на защиту этих бедняг. Возможно, повешу пару самых отличившихся мародёров, но только если они продолжат буянить — чтобы остальные поняли, что власть вернулась. То, что произошло в моё отсутствие, — обычное дело. В моём мире это назвали бы «переделом собственности». В Караэне случились лихие девяностые, только с местными особенностями: когда центральная власть рухнула, приезжие и нувориши оказались беззащитны перед коренными, а не наоборот. Караэнцы вырезали тех, кто их давно раздражал. Как я подозреваю, большую часть — вполне заслуженно: трудами праведными не наживёшь палат каменных. Конечно, не все пострадавшие были мошенниками, контрабандистами или бадитами. Но пытаться отнять у караэнцев уже честно отнятое — значит затеять гражданскую войну. Я всё ещё помню бесконечную людскую реку, идущую навстречу наёмной армии Гонората. Нет, нельзя лишний раз злить государствообразующий народ. Это глупо.
Моя обвинительная речь дала время на перегруппировку. Моя свита начала оттеснять пострадавших из ратуши, я прикрыл Вокулу и Фанго, и тут Лукас умудрился проскользнуть между не привыкшими к работе в оцеплении всадниками. Он шагнул вперёд, откинув капюшон. Лицо его было бледным, как у мертвеца, шрам на брови алел, словно свежая рана.
— Меня зовут Лукас Тарвин, — сказал он, голос дрожал, но не ломался. — Мой отец торговал тканью, мой дед торговал тканью, мой прадед приехал сюда с мешком красящего камня и двумя ченти в поясе. Каждый день они — и я — платили городу, платили семье Итвис. Их зарубили, как скот, а дом сожгли. Сестру… Ей было двенадцать, слышите, люди?! Двенадцать! Я хочу знать, кто ответит за это. Гильдии? Пивовары, что бросили нас на растерзание? Или ты, Магн Итвис, тоже отвернёшься?
Он был одет в некогда добротный купеческий камзол из тёмно-синей шерсти с серебряной вышивкой по рукавам — теперь порванный на плече и запачканный засохшей кровью, не его собственной. На поясе висит, по какой-то иронии, традиционный караэнский меч с серебряной рукоятью в атласных ножнах — как оказалось, эта «пыряла» нужна не для красоты, а для дела, хотя видно, что он не мастер фехтования. Поверх камзола — плащ из караэнской ткани. Но не крашеный, серый, с капюшоном, который он по привычке то и дело натягивает, скрывая лицо. Тоже примета нового времени. Одежда для защиты от непогоды и взглядов, а не для показа статуса и привлечения внимания. Руки дрожат, когда он говорит, но голос — низкий, с хрипотцой — не теряет твёрдости.
Все затихли. Устроил, скотина, прямую линию. Но молодец — сдержался, не заявил прямо, что через Итвис дела вёл. Надо было что-то сказать.
— Я тоже потерял на этой войне слишком много хороших людей, — произнёс я. Сомнительная манипуляция, но важно исполнение. Я шагнул к Лукасу и обнял его. Ему явно было неудобно прижиматься к латной груди, зато говорить он тоже не мог. Грубовато схватив его за затылок, я сказал: — Я скорблю вместе с тобой! Что встали? Пошли вон!
Последнее — остальной публике, а точнее, намёк моей свите. Те довольно грубо вытолкали всех за дверь. Отчасти из-за Лукаса, отчасти из-за других, кто прорывался ко мне или чьи крики нельзя было игнорировать, мне пришлось задержаться. Я умудрился не давать никому обещаний, кроме одного — что завтра вернусь и выслушаю остальных. Так и оказалось, что теперь я ежедневно заседаю в ратуше.