"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Во второй части своей «Повести» Ермолай указывал (в соответствии с житийным каноном), что Петр и Феврония в супружестве «начали жить благочестиво, ни в чем не преступая Бо-жии заповеди». Судя по тому, что детей муромские князья так и не заимели, им удавалось жить в браке «плотногодия не творя-ху» и любить друг друга исключительно платонической любовью, пользуясь языком требников того времени — «не скотьскы». Не случайно, когда судьба послала Петру и Февронии испытание в виде изгнания, они отважно решили пережить его вместе, так что Петр не нарушил Божьей заповеди ради царствования в земной жизни и не отказался от супруги.

Центральным эпизодом «Повести», ставшим хрестоматийным, был сюжет с искушением верной супруги «неким человеком», который загляделся на нее. Феврония,

заметив «злый по-мысл его», велела, как известно, зачерпнуть этому человеку воду с одного и другого борта лодки и задала вопрос: «Одинакова ли вода или одна слаще другой?.» И на ответ: «одинакова]*]...», — подсказала незадачливому ухажеру: «Тако и естество женско[е одинаково]». Именно эта идея была буквально «краеугольным камнем» православного учения о супружеской любви — учения, отрицавшего ценностность любви плотской и ставившего ее безусловно ниже любви возвышенной, духовной.

Заключение к «Повести» рассказывало о кончине муромских князей, живших как святые. Незадолго до смерти супруги приняли монашество, а затем сделали «из одного камня два гроба, имеющих меж собою тонкую перегородку». Умерли они одновременно,, но люди решили похоронить их отдельно. Однако — чудесным образом — всякий раз разъединенные тела оказывались в том самом каменном гробу.

XVI век — век создания Ермолаем Еразмом идеального образа счастливой супружеской любви, причем образа, не противоречащего христианским постулатам — был в то же время веком кризиса средневекового сознания и перехода к новому. В XVII столетии, о котором его современники писали, что в нем «старина с новизной перемешалися», на равных существовала и «Повесть о Юлиании Лазаревской», исступленно утверждавшая отказ от чувственных радостей, и «Притча о старом муже и молодой девице», и «Сказание о молодце и девице», и многие другие произведения с откровенно фривольными сюжетами, воспевавшими «плотское естество» и «распаление». Но это уже была новая литература и новые представления о любви. Таким образом, русскому общественному сознанию надо было пройти длительный путь, чтобы признать за любовью — в ее современном понимании — право считаться одной из важнейших человеческих эмоций. Вплоть до XVI века в оригинальной русской литературе не было произведения, сюжет которого строился бы на отношениях мужчины и женщины. «Повесть о Петре и Фев-ронии» показала Московии эпохи Ивана Грозного первую попытку описать личную жизнь человека, а вместе с ней — хотя бы опосредованно — сформулировать понятие «супружеской любви», основанной на духовной близости.

Литературные памятники эпохи Средневековья заставляют признать, что понятие «любви» было историчным, поскольку проявления ее зависели от общественной ситуации — от отношения к человеку и личности в данный отрезок исторического времени, от оценки значимости семейной жизни, частной жизни, от отношения к женщине. В то же время некоторые «составляющие» древнерусского и русского понятия «любви» существовали в литературе буквально «от веку» и потому, видимо, были внеисторичными. Утверждая, что «любовь - суть мира, плод многаа жизнь» и описывая отношения «обышных людей», летописцы и церковные дидактики разумели под нею такую гамму эмоций, которая была синонимична привязанности, благосклонности, миру, согласию, причем — как правило или очень часто — между родственниками (по духу, по крови, по свойству). Никакого чувственного оттенка в это слово не вкладывалось. Главным в «древнерусской любви» был приоритет духовного над плотским, супружеского — над внесемейным. И эта ментальная тенденция оказалась достаточно сильной не только в раннее Новое время, но и несколько столетий спустя.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См. дискуссию: Эротика и литература // Иностранная литература, 1991. Nq 9.

² См. подробнее: Пушкарева Н. Л. Женщины Древней Руси. М., 1989.

³ Гладкова О. В. Тема ума в «Повести о Петре и Февронии» (XVI в.): Идейно-художественная структура текста // Макариевские чтения. Можайск, 1996. С. 3 — 33.

⁴ О попытках осмыслить проблему сексуальных контактов между женщинами

и змеями см.: Никольский Н. Летучий змей в 1745 г. в Белгороде // Живая старина, 1895. Вып. 3 — 4. С. 494 — 495.

⁵ Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1990. С. 195 — 211.

⁶ См.: Словарь русского языка XI — XVII вв. М., 1986. Т. 11. С. 115; Пушкарева Н Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов X — XVII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 71 (серия «Русская потаенная литература»).

⁷ Гладкова О. В. О житийном каноне // Родина, 1995. Nq 9. С. 69 — 71.

А. В. Пигин ДРЕВНЕРУССКАЯ ПОВЕСТЬ О ВИДЕНИИ АНТОНИЯ ГАЛИЧАНИНА

Наказания за блудные грехи предусмотрены не только здесь, на земле (ср. с традицией древнерусских епитимийников), но и в загробном мире. Блудники и прелюбодеи стоят на том свете «по пояс в огне», сидя на страшном змее, «на лютом, на вогненном», тела их поедают «скоропеи» и черви¹. Редкое древнерусское эсхатологическое сочинение обходится без изображения адских мук за блудные грехи. Ведь эти грехи, согласно некоторым древнерусским памятникам, — самые распространенные, «обыденные». Когда Феодора Цареградская, персонаж византийского Жития Василия Нового (X в.), проходит после смерти воздушные мытарства и оказывается на 20-м мытарстве, «еже есть блудное», ангелы сообщают ей: «Веси ли, Феодоро, сего мытарства мало душ минует без пакости, понеже суетный мир от сущих в них питаний блудолюбив есть и сластолюбив, и того ради множайшая от него долу оттерзаются и во аде заключаются. [...] Сице хвалится князь мытарства его, глаголя, яко: “Аз един наполню родство огненное душами человеческими от сего моего ремества”»².

Первое испытание, ожидающее человека в его смертный час, — «суд совести». «В момент смерти, — как писал преп. Ефрем Сирин, — обступают человека все дела его и, если они греховны, наводят такой ужас на его душу, что она не решается выйти из тела и просит отсрочки»³. Роль обличителей человека в средневековых сказаниях выполняют, конечно, бесы: именно они разворачивают перед умирающим «рукописание» его грехов, убеждают человека, что покаяться уже поздно, и повергают его тем самым в уныние и отчаянье.

Мотив «суда совести» подробно разработан в одном из малоизвестных древнерусских эсхатологических сочинений — в «Повести о видении Антония Галичанина», небольшом произведении патерикового типа, созданном в Иосифо-Волоколамском монастыре в 1520-е годы⁴. Однажды незадолго до смерти, во время болезни, как рассказывается в этой «Повести...», монах Павлово-Обнорского монастыря Антоний увидел бесов, пришедших к нему с различными орудиями мучений: «Ин стояше, яко-же древо высота его, и подпершись палицею великою, а ин стояше и кричаше, якоже свиниа. А инии пришедшие близ его и глаголющи меже себе и показающи друг ко другу орудиа своя...» Бесы угрожают Антонию жестокой расправой, однако «некая сила» разгоняет их по воздуху. После этого Антоний видит себя на том свете среди плачущих грешников. Перед ним предстают все его грехи, содеянные им «от юности», в виде неких кругов: «...всяк грех вображен и написан в образ, как створен, так и написан, не книжными словесы, но яко на иконах писаны, а не красками писаны, но дегтем...» (РГАДА. Ф. 196. On. 1. № 1141).

В этой своеобразной «иконографии» грехов особый интерес — в связи с тематикой настоящего сборника — представляют два из них: Антоний видит, как однажды в детстве «еще ми сущу пяти лет» он «осязал» «срамное место» своей матери и как позднее, будучи уже монахом, положил руку на женщину. Изучение рукописной традиции «Повести...» показало, что эти фрагменты отличаются большой вариативностью в сохранившихся ее редакциях. Древнерусские книжники по-разному относились к столь откровенным признаниям героя и перерабатывали их, сообразуясь с литературными задачами своих редакций и с собственными представлениями о степени допустимости подобных описаний в «душеполезной» литературе.