"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

В первоначальном тексте «Повести...» данные фрагменты имеют следующий вид: «И еще ми сущу пяти лет, мати моа спа-ше, и яз у нея сквоз подол за срамное то место осязал. Ино так и написано, как она спит. А яз так же написан, коим образом есми ея щупал за срамное то место. [...] Да в черньцех есми шутя хватил руку, положил на женщину — ино так и написано: яз да и она седит, а рука моа на ней лежит» (РГАДА. Ф. 196. On. 1. Nq 1141. Л. ЗЗбоб. — 367). Создатель второй редакции несколько сократил эту часть текста: «И еще ми сущу пяти лет, мати моя спаше, и аз у нее сквозе подол за срамное то место осязал — ино тако и написано. [...] Да в чернечестве есми шутя руку положил на женщину — ино тако и написано: яз да она седит, и рука моя на ней лежит» (РИБ, Q. XVII. 64. Л. 251о6.,

XVI в.). В некоторых редакциях сделана попытка объяснить эти греховные поступки Антония бесовским наваждением, его «малоумием» и т. п.: «И еще ми сущу пяти лет, мати моя спаше, и аз многогрешный, со младенства видех срамныи уды и рукою своею осязах — ино так сеи грех воображен. Да в чернествии

есми дьяволским навождением в кошунах руку возложил на жену — ино тако и воображен» (ИРЛИ. Пинежское собр. No 2. Л. 242об., кон. XVI — нач. XVII в.); «Еще бо ми сущу пяти лет бех, и мати моя некогда спаша, аз же от малоумия своего сквоз порты ея за срамное место рукою своею осязал...» (ИРЛИ. Отдельные поступления. 24. No 122. Л. 104об., XVHI в.). Создатель «житийной» редакции «Повести...», вошедшей в состав Жития Павла Обнорского как 22-е посмертное чудо святого, попытался представить Антония благочестивым монахом, терпеливо, с надеждой на Бога переносящим свой недуг. Такая интерпретация образа Антония, а также требования житийного «этикета» заставили редактора полностью исключить из текста описание этих двух грехов, показавшихся ему, вероятно, слишком непристойными и потому «компрометирующими» героя.

Необыкновенной экспрессивностью и натурализмом в разработке отдельных мотивов, в том числе и анализируемых, отличается одна из поздних (кон. XVH — XVHI в.) редакций «Повести...» (БАН, собр. Колобова. No 168. Л. 1 — 4). Ее составитель значительно дополнил перечень бесовских козней, сделал демонологические образы и оценки еще более устрашающими, нежели в исходном тексте. Бесы угрожают «некоему брату» (в этой редакции герой не имеет имени) «вытянуть» его язык раскаленными клещами, проткнуть его «утробу» шилами, «изсечь» его мечом и отдать на съедение псам, обрезать ему все «уды» и посмеяться над ним, «яко над прочим уродом». Бесы хотят срезать «мясо» с рук «некоего брата» и «заградить» им «уста» несчастного: «Престани, старче, от вопля! Мясом заградим уста твоя!» Чаша смерти, которую бесы подают старцу, наполнена «сца» (мочи) и «дехтю». Образ чаши уточнялся и другими редакторами (чаша «пития смердящаго», чаша «горести исполнена» и т. д.), но лишь в этом варианте текста он имеет такой грубый натуралистический смысл. В том же ключе разработаны и «эротические» мотивы «Повести...»: редактор не только сохранил их, в отличие от составителя «житийной» переработки, но и придал им откровенно обсценный характер. «Еще бо ему лет пяти сущу, мати же его спаше, он же срамом своим сквозе ея подола осязал — тако и написано: мати же его лежаше, а он на ней лежа-ше, приниче, срам в своих руках держаше. [...] бывшу ему у некоего мужа на трапезе, прииде некая жена блудница и сяде возле его, он же десною рукою положи на бедру ея, ласкаяся с нею. То тако написано: он же седяше, а она подле его, а рука его на бедру у нея». Такая подчеркнутая «физиологичность» в изображении страданий героя и в описании «интимных» сцен роднит эту позднюю редакцию «Повести...» с произведениями барокко, для которых характерна «концентрация изображения болезненных страстей и ужасов, мистических аллегорий и натуралистических деталей»⁵.

Несмотря на существенные стилистические и смысловые отличия между отдельными вариантами текста, основное содержание повести неизменно во всех ее редакциях: оно состоит в мысли о неизбежности смерти и о неотвратимости расплаты человека за все его земные дела. Значение этого небольшого древнерусского произведения заключается в том, что оно является подлинным свидетельством о человеке XVI века, оставшемся незадолго до смерти наедине со своей совестью.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См., например: Стихи духовные / Сост. Ф. М. Селиванов. М., 1991. С. 215 - 220.

² Житие Василия Нового. В тип. с Верховн. дозв. л. 33 (мы используем издание, соответствующее Nq 60 в кн.: Кириллические издания старообрядческих типографий конца XVIII — начала XIX в.: Каталог / Сост. А. В. Вознесенский. Л., 1991. С. 44).

³ Батюшков Ф. Спор души с телом в памятниках средневековой литературы. СПб., 1891. С. 21.

⁴ См.: Дмитриева Р. П. О представлении старца Антония Галичанина // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 149.

⁵ Робинсон А. Н. Вместо введения. Идеологические закономерности движения литературного барокко // Развитие барокко и зарождение классицизма в России XVH — начала ХУШ в. М., 1898. С. 10.

ПОВЕСТЬ ФЕВРАЛЯ МЕСЯЦА В 22 ДЕНЬ¹

Бысть некоему старцу лежати в недуз лют долго время. И бывшу ему во изсгуплении ума, и видех видения страшна зело. Пришедша демони темнии и сташа около келии его, множество зело. Един же идол стояше, яко древо высокое, и подпершися великою палицею. А ин демон кричит, яко свиния. А ини демони рыщут около келии и показующе друг другу своя оружия: ово — удицу, а ин держаше клещи. Ин же глаголюще ему: «Разожги сия клещи». Ин же глаголюще: «Вытени сему калугеру язык». А ини держаще пилы великия и малыя и хотяше его всего // претерти. Ин же держаще пилы и глаголюще: «Проткну ему утробу его». И ин держаще рожны великия, на обе страны обострены. Ин же держаще бритвы многия и рече: «Подсеку ему руце и нозе». Ин же демон глаголющи: «Распнем его на древе». А ин держаще в руках своих полну чашу сца и дегтю. А ин же посмыкает держащаго чашу: «Дай сему калугеру пить, и он бо узрит, каков в чашах сих укус».

А ин держаще меч, яр зело, и глаголет: «Изсечем его и дадим псам». А ин демон рече: «Облачем келлию его хврасгием и зазжем, а сами пойдем в путь свой». А ин демон глаголет: «Вознесем его наверх келии и пустим его долу». А ин демон рече: «Повесим его на вратех и простреляем». А ин демон // глаголет: «Свяжем ему руце и нозе и посадим его в воду». А ин глаголет: «Привяжем его ко одру и размычем по полю». А ин глаголет: «Обрежем ему вси уды, и притащим в народ, и посмеемся ему, яко над прочим уродом». А ини седяще около келии, у инаго — 6pyc,jy инаго — осла, седя, остряет, всяк свою снасть готовит и в сяк грозит. А ини демони, бегающие около келии, толко брячат. А ин демон вскочи с бритвою, хотя вборзе сещи. Той же старец устрашися, возстанев горко. Ин демон глаголя: «Престани, старче, от вопля. Мясом заградим уста твоя». И ин же демон, держаще доску железну велику, глаголя: «Брошу доску сию на него». А инаго мечтания их невозможно сказати.

Такожде // иде некая сила Божия, яко подрожати и келии, яко грозная буря, их, демон, развеяло яко прах от земли по всему воздуху. И тако вси во изчезновении бысть, невидимою силою Божиею, вся погибоша мечтания их помраченная.

От Старчества. Того же Павлова монастыря некоему старцу явися, яко обретеся на единем месте и видех тамо некую улицу, велми пространну. По ней же гонят яко скот множество человек, мужескаго полу и женскаго, стара и мала. Вси, бежаще, горко плачют, рекуще: «Горе нам, горе! Почто мы родилися? Увы нам, увы! Почто мы, родившеся, малы не умрохом?» Той же старец поверх их, яко воздухом держим суще*, яко боле дву локот от земля. И се озреся на одесную // страну и виде грехи своя, сотворенная от юности даже до старости. Вся явлена бысть, и никим держимо, или яко дуги, или яко доски, воображен всяк грех, поразну написан — яко сотворен, тако и начертан, не красками, но дегтем, а не книжными словесы, но яко на иконах, мрачно, и зрачно зело, и разумно. Како на него возришь, тако и узнаешь, в кое лето, и в коем месяце, и в кой день, или нощь, или час. Еще бо ему лет пяти сущу, мати же его спаше, он же срамом своим сквозе ея подола осязал — тако и написано: мати же его лежаше, а он на ней лежаше, приниче, срам в своих руках держаше. И потом на ины грех возре: мати же его пред ним стояше, он же пред нею с вербовым прутом, хотяше ея бита, // и бывшу ему 12 лет — то тако и написано, яко на иконе. И так возрил на ины грех: бывшу ему у некоего мужа на трапезе, прииде некая жена блудница и сяде возле его, он же десною рукою положи на бедру ея, ласкался с нею. То тако написано: он же седяше, а она подле его, а рука его на бедру у нея. Бывшу ему во иноках, аще кой день во пиянстве и неистово деял, кощунал, или плясал, или смеялся — то тако и написано: стояше дерзско лицем, весело руками, разсужая, глумляся. Случися ему некоего старца крадуща келейна вся — то тако и написано: вся его стяжания во громаду мечема, а на выю свою озираяся, яко уже бы кто не увидел. Кто аще на кого гнев держал и много время не простился ходяще. И тако внесоша его в круг // велик. И той круг мрачен, мглян, и темен, и велми студен, яко несть такия мраки и студени. Он же мняше, яко ноги по голени ему измерзнут. А такова горесть в том кругу, яко и сказати немож-но. А помыслы валяющеся, яко смытая или яко онучи. А инаго видения, еже он видета, невозможно и сказати.

Братае! Сего ради прибегнем к покаянию, загладим милостынею и всяким добродеянием. Сего ради пишет и Давид Бого-отец: «Сего ради обличю тя и представлю пред лицем твоим вся грехи твоя». Разумеем, братае, не отчаемся спасения, огреем от себя злопомнения, всякия неправды.

ПРИМЕЧАНИЕ

¹ «Повесть о видёнии Антония Галичанина» публикуется в ее поздней, наиболее интересной для данного сборника редакции по списку: БАН-СП6., собр. Колобова. Nq 168. Л. 1 — 4. Отдельные исправления (выделены курсивом) внесены по списку: ИРЛИ, Отдельные поступления. 24, Nq 160.

JUUUL

Н. Л. Пушкарева

«КАКО СЯ РАЗГОРЕ СЕРДЦЕ МОЕ И ТЕЛО МОЕ ДО ТЕБЕ...» Любовь в частной жизни человека средневековой Руси по ненормативным источникам

Исследователи быта и повседневности западноевропейского Средневековья могут позавидовать русистам. Только у них есть уникальный вид источников, относящихся к доиндустриальной эпохе, — берестяные грамоты, чудом сохранившиеся в глинистых почвах Северо-Запада России. Эти-то берестяные записки и способны в некоторой мере «очеловечить» материальный быт, заставив зазвучать голоса «маленьких людей» X — XV веков. Огромная часть грамот — всего лишь начала и концы официальных документов, судебных исков, записок о поминовении усопших, заказов, подсчетов. Но даже те немногие грамоты, которые могут быть отнесены к документам сугубо личного происхождения, представляют собой всего лишь хозяйственные распоряжения с бесконечными «купи», «принеси», «дай» и «пришли».

Поэтому легко представить себе, какой волнующей находкой был в 1975 году первый «образец берестяного любовного послания»: «[Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего, и до виду до тъо\его, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до жене, и до тела доллоего и до виду долюего...» (конец XTV в.)¹. Так грамота No 521 стала считаться первой и единственной из известных русской истории X — XVI веков любовных записок. До нее российские ученые располагали лишь несколькими текстами XVII столетия, причем авторы их — судя по содержанию своих сердечных признаний — писали их под сильным влиянием распространившихся тогда письмовников, то есть по некоему стандарту².