"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
Таким образом, любовь к женщине определена здесь как блуд и поставлена в один ряд с пьянством и чревоугодием. Это представление конкретизируется в образе «пляшущей жены». «Пляшущая бо жена многим мужам жена есть; того дьявол многи прельщает во сне и на яве... Грешно бо есть и скверно, и скаредно (отвратительно) и своему мужу с таковою женою сово-куплятися. Седоша бо, рече, людие ясти и пити, и быша сыти пьяни, и восташа играти плясанием; и по плясании начата блуд творнгги с чюжими женами и сестрами...»31
Создается впечатление, что в данном случае перед нами зарисовка, сделанная с натуры, реальное бытовое явление. Характерно, что в нем нельзя обнаружить каких бы то ни было социальных признаков: «Измарагд» выступает против разврата, в какой бы среде он ни возник. Его
Положительная норма поведения сформулирована «Измараг-дом» так: «речено комуждо своя жена имети» (при этом подразумевается: а жене своего мужа — тем более). Должны ли при этом верные муж и жена любить друг друга и наслаждаться взаимной близостью? «Измарагд» на этот вопрос не только не отвечает, но и не ставит его. Правда, пьянство, стоящее в одном ряду пороков с «блудом», «Измарагдом» отличается от такого «пития», которое «умным на весели есть»33.
Эта оговорка, по аналогии, могла быть использована читателем для заключения о том, что не всякая близость мужчины и женщины является блудом, но прямо об этом нигде не сказано.
С гневом «Измарагд» обрушивается на всякое «телесное уго-дие» и «телесную нечистоту», а любовь вне брака объявляет дьявольской. Чувства даже доброй, т. е. верной, жены автора «Измарагда» не интересуют. Он хотя и пишет, что многие жены «не любовию с мужьями своими живуще, но ревностями» (сварами). И это как бы предполагает существование и жен, любящих своих мужей, тут же трактует «нелюбовь» как непокорность мужу34. Отсюда следует, что любовь заключается в покорности.
Непременным условием брака «Измарагд» считает венчание: «А се ведомо буди, без венчания жон не поимати никому же, ни богату, ни убогу, ни ншцу, ни работу — без венчания, бо женит-ва беззаконна есть». Считалось, что люди должны вступать в брак один раз в жизни, т. к. уже при второй женитьбе налагается пост в течение года, а при третьей — в течение четырех лет35.
Воинствующие церковники в этом вопросе заняли более непримиримую позицию, которая дала себя знать в связи с борьбой против еретиков и была сформулирована митрополитом Фотием в послании Пскову (23 сентября 1427 г.).
«Первый брак, — пишет Фотий, — закон, второй — прощение, третий — законопреступление»36.
Хотя мы и не располагаем источниками, исходящими от еретиков, нет сомнений, что по вопросу о браке они заняли особую позицию.
В послании 1422 (или 1425) г. митрополит Фотий заявляет о недопустимости женитьбы овдовевших попов и дьяконов, которые в этом случае должны постричься в монахи. «Овдовевшей попадье также нелепо ходигги замуж». Нарушивший это постановление «ради сладострастия» тем самым «преобидеть божье служительство». Аргументация этих постановлений такова: во-первых, поп «не земного царя бо бысть служитель, но небесного»; во-вторых, со смертию жены «пол их телес, то мертвых суть»37.
Оказывается, что Церковь рассматривает мужа и жену как находящихся не только в духовном единстве (оно обеспечивается венчанием), но и в телесном, независимо от их склонностей и чувств.
Характерно, что наставления церковных ортодоксов формировались в связи с их яростным стремлением опровергнуть еретиков. Как ни мало сохранилось данных о взглядах последних, можно утверждать, что они не считали законные браки незыблемыми. Так, из сочинения против монашества, содержавшегося в сборнике еретика Ивана Черного, видно, что еретики учили расторгать законные браки и даже уговаривали замужних женщин бросать мужей, чтобы постричься в монахини. В то же время еретики выступали против исповедуемого монашеством безбрачия37. Не случайно митрополит Фотий в послании 1422 (или 1425) г. вынужден был заявить, что жена вопреки мужу не может постричься в монастырь39.
В другом своем послании (от января 1488 г.) архиепископ Геннадий даже рассказал, что какие-то еретики, поп и диак, дали «крестьянину» крест, на котором «вырезан сором женский да мужской, и христианин де и с тех мест сохнути, да, немного болея, и умер»41.
Разумеется, такого рода «факты» привлекались для того, чтобы скомпрометировать еретиков в глазах общественного мнения, и достоверность их весьма сомнительна.
Несомненно другое: еретики иначе, чем официальная Церковь, относились к чувственной стороне отношений мужчины и женщины. Любопытно, однако, что соборный приговор и поучение против еретиков, обвинений, касающихся брака, не содержит42. Не следует ли из этого, что Церковь предпочла в конечном счете не касаться вопросов, решение которых еретиками могло вызвать симпатии мирян?
Насколько эти вопросы были актуальными, видно из того, что вскоре они всплыли в спорах между нестяжателями и иосифлянами.
Так, Вассиан Патрикеев обвинил Иосифа Волоцкого в том, что тот презрел святые правила «по страсти, человекоугодия ради»43. К «человекоугодию» Вассиан Патрикеев относил «нечистоту», «блуд», «страсть», «въжеление», «зло и лихоимания» и считал, что все это происходит «от сластей ваших воюющих во удах ваших»44.
Характерно, что предшественник Вассиана Патрикеева Нил Сорский не ограничился простым осуждением «страсти», а специально рассмотрел ее происхождение и развитие. Он показал, что страсть возникает из «прилога», т. е. простого влечения, вызванного внешним воздействием. Пройдя через периоды, которые Нил Сорский назвал «сочетанием», «сложением», «пленением», влечение превращается в подчиняющую себе человека страсть. К «страстным помыслам» Нил Сорский относил чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев и считал, что бороться с ними нужно не исполнением внешних обрядов, а «умной молитвой», т. е. внутренним сосредоточением, во время которого человек вступает в соединение с Богом45.
Д. С. Лихачев обратил внимание на то, что у Нила Сорского страсти рассматриваются независимо от человека и обладают способностью к саморазвитию46. Таким образом, у Нила Сорского страсть оказалась отчужденной от человека, но не было ли это признанием ее, страсти, всепоглощающей силы? Конечно, назвав страстью «блуд», Нил Сорский унизил человеческое чувство. Вассиан Патрикеев свел его к сластям, «воюющим во удах», и, таким образом, упростил его.
Но за всем этим стоит признание огромной силы чувства, того обстоятельства, о котором Стендаль сказал так: «Воля бессильна над любовью»47. Конечно, у нас нет полного права считать, что чувство, названное церковниками «блудом», является любовью в современном смысле слова, но такая возможность по меньшей мере допустима.
Разное отношение к чувственной любви обнаруживается не только в спорах между церковными ортодоксами и еретиками, но и в памятниках, которые к этим спорам никакого отношения не имели. Так, «Сказание о блаженной великой княгине Евдокии» превозносит свою героиню не только за то, что она «во всем усердно подобствовала исправлению державного и благочестивого си святого супруга», но и за то, что, по его представлении, «трудолюбезно пребываше, воздержанием же плоть свою изнуряа, целомудрие же съхраняа и чистоту душевную вкупе же и телесную...»48. Все это, разумеется, определено и жанром произведения, и его этикетностью — «святая» Евдокия, жена великого князя Дмитрия Донского, иной и не могла быть представлена. Однако норма поведения Евдокии применена и к героям светского произведения — «Повести о разорении Рязани Батыем».