"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
15 «Измарагд» XV — XVI вв. // РО БАН. Архан. Д-179. Л. 44о6.; «Или помигивала еси кому?..»//РО БАН. Архан. Д-73. Л. 42о6.; Пролог XIV — XV вв. // РГАДА. Ф. 381. № 158. Л. 171 и др.
16 Сборн. ркп. XV в. Кирилло-Белозерской 6-ки//РО РНБ. F.n.l. Кирил-ло-Белозерская б-ка. No 22/1099. Л. 438о6.; Сборн. ркп. 1482 г. //Там же, No 6/1083. Л. 98.
17 Наговоры против мужского бессилия, начинающиеся словами «А у кого муде опухнут», «А пластырь к муду болячце», «Указ, как лечити хуя-рык», были очень популярными. Существовали тексты буквально на все случаи жизни: «Аще жена от мужа бегает и блядет», «Аще хоть испытати жены или девицы, чиста ли», «Аще муж не любит жены», «Аще жена не любит мужа», «Хоть с женою
18 Янин В. А, Зализняк А. А. Берестяные грамоты из новгородских раскопок 1990 — 1993 гг. // Вопросы языкознания. 1994. Nq 3. С. 21.
ЪЛХХХЖХХХЭ(XX
П. В. Снесаревский126
Обращение историка к проблеме любви может показаться неожиданным, а между тем это прямо связано с марксистским пониманием истории.
Показьюая диалектику взаимодействия объективной закономерности и роли людей в истории, Ф. Энгельс подчеркивал, что люди делают ее, преследуя сознательно поставленные цели, и при этом воля людей «определяется страстью или размышлением», а они приводятся в движение как внешними предметами, так и идеальными побуждениями;1 страсти не могут быть конечными причинами исторических событий, но оказывают на них несомненное влияние. Так, Ф. Энгельс считал, что без изучения отношения Людовика XV к Дюбарри и Помпадур будет непонятна вся предыстория Французской революции, а любовная драма испанской королевы Изабеллы стала «главой испанской истории», и если бы кто-нибудь сознательно умолчал об этой драме, то тем самым фальсифицировал бы историю2.
Современную индивидуальную половую любовь Ф. Энгельс рассматривал как «величайший нравственный прогресс»3. Эта оценка связана с мыслью К. Маркса о том, что в отношении мужчины к женщине «обнаруживается, в какой мере естественное поведение человека стало человеческим... в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком...»4.
Поэтому по отношению мужчины к женщине можно вообще судить о степени общей культуры человека. Это объясняется тем, что духовный мир личности включает в себя не только рациональную, но и эмоционально-чувственную сферу, в которой свое место занимает и нравственное чувство любви5. В последнее время советские историки приходят к мысли о необходимости рассматривать нравственную культуру как составную часть духовной культуры человека6, которая несомненно обладает и своим чувственным аспектом.
Таким образом, в историческом исследовании тема любви может быть привлечена для выяснения мотивов поведения исторической личности и для характеристики уровня духовного развития общества.
Предлагаемая работа имеет своей задачей рассмотреть отражение любви в памятниках письменности, с тем чтобы приоткрыть одну из самых труднодоступных сторон духовного мира личности и общества и тем самым конкретизировать представление о состоянии их нравственной культуры. Хронологические рамки статьи связаны со спорами вокруг проблемы русского Предвозрождения7.
По мнению Ф. Энгельса, современная половая любовь отличается от простого полового влечения тем, что предполагает у любимого существа взаимную любовь. Она обладает такой силой и продолжительностью, что невозможность обладания и разлука представляются таким величайшим несчастьем, что любящие даже ставят на карту свою жизнь. Вместе с этим появляется новый нравственный критерий для осуждения и оправдания половой связи — взаимная любовь8. Ф. Энгельс считал, что любовь как страсть есть высшая форма полового влечения. Она возникла в начале Средних веков, когда сложилась новая моногамия, «которая облекла владычество мужчин в более мягкие формы, и дала женщинам, по крайней мере с внешней стороны,
Возможно, что вывод Ф. Энгельса об отсутствии высшей формы любви в античном обществе нуждается в поправках, но несомненную ценность представляет собой его мысль о том, что чувство любви на разных этапах общества принимает новые формы. Иными словами, любовь, как и другие элементы духовного мира человека, носит исторический характер.
Заметим, что это обстоятельство было отмечено и таким тонким психологом и художником, как Стендаль, называвший любовь «чудом цивилизации»10. Подобно Ф. Энгельсу, Стендаль отличал любовь-страсть, которая «заставляет нас жертвовать всеми нашими интересами», от любви-влечения, которая «всегда умеет приноровиться к ним»11.
Современные советские философы и психологи видят в страсти «высший накал всех состояний эмоционально-чувствен-ной сферы», связанный «со всеобъемлющим желанием индивида достичь намеченной цели»12.
Страсть — это «сложное психологическое явление, в котором очень тесно переплетаются эмоциональные, волевые и познавательные процессы». При этом «ведущим, определяющим моментом являются идеи и волевые акты, связанные со страстью»13.
Благодаря тому, что любовь, как и другие чувства человека, является формой отражения действительности, представления о любви могут быть использованы для познания социально-психо-логического аспекта истории общества.
Решение поставленной задачи натыкается на трудность, которую историк назовет источниковедческой, а литературовед — жанровой. Подобные проблемы всегда имеют сущностное значение, но в данном случае речь идет об обстоятельстве, едва ли не решающем. Заключается оно в том, что древнерусская литература не знает любовной лирики, которая в нашей литературе появляется только в XVII в.
Чтобы оценить важность этого обстоятельства, надо иметь в виду, что, по мнению специалистов, жанр представляет собой «исторически сложившиеся изобразительные структуры, имманентно наделенные определенным смыслом, то есть выражающие определенный аспект мысли (содержания)»14. Особо следует подчеркнуть, что жанры служат удовлетворению определенных общественных потребностей, которым и подчинено их возникновение. Различают их «по тому, для чего они предназначены»15.
Если это так, то отсутствие любовной лирики может указывать на отсутствие потребностей в ней, т. е. на неразвитость чувственной сферы духовного мира древнерусского человека. Не считая возможным допустить это обстоятельство, Д. С. Лихачев предлагает объяснить отсутствие любовной лирики тем, что в этой области литературу заменял фольклор. «Если мы говорим об отсутствии в литературе XI — XVI вв. любовной лирики, то это не значит, что русские люди не имели этой лирики вообще. Как только из некоторой части общества ушла фольклорная лирика, появились любовные песни П. А. Самарина-Квашнина. Явления начинают фиксироваться тогда, когда они уходят, грозят исчезнуть из памяти»16. Спустя пять лет Д. С. Лихачев это предположение повторил в более категоричной форме: когда фольклор уходит из городов и высших слоев общества, появляется стремление выразить свои лирические чувства в подражаниях фольклорным песням. «Таковы песни, записанные или, вернее, написанные в XVII в. П. А. Самариным-Квашниным»17. Все-таки «написал», т. е. сочинил, Самарин-Квашнин свои песни или только «записал» их? За своеобразным оборотом Д. С. Лихачева скрывается следующее обстоятельство. В 1932 г. М. Н. Сперанский предположил, что П. А. Самарин-Квашнин не был автором любовных песен, а только записал услышанное18. В 1935 г. В. Данилов высказался в пользу его прямого авторства19. Спор этот был разрешен И. С. Филипповой, нашедшей авторскую черновую рукопись песни П. А. Самарина-Квашнина, который таким образом оказался не собирателем, а сочинителем20.