Атаман Устя
Шрифт:
— Что Хлудъ. — У Хлуда свои замышленья! Хлудъ — воръ… Онъ бы вотъ не продалъ! вдругъ гнвно произнесъ Устя.
— Мн Хлудъ — что собака лаетъ! У меня свой разумъ, Устя. Да и опять я не Черный, чтобъ въ руку Хлуду что стряпать, ради его дочки!.. Вотъ что… А мое дло тебя упредить, сказать. Я эти вс дла знаю, — не мало я жилъ и въ Ярославл, и въ Москв. Говорю теб, самъ намстникъ пальцемъ не двинетъ по жалобамъ прозжихъ купцовъ: они вкъ лзутъ съ жалобами на всхъ. Суди всякаго, кто, вишь, купца волжскаго обидлъ, до самаго страшнаго суда просудишь. И намстнику на нихъ плевать. А вотъ, когда проявился языкъ и все такое самъ берется сдлать,
Орликъ разсмялся добродушно.
— Что же длать? вымолвилъ Устя, помолчавъ.
— Застрлить, какъ придетъ.
— А коли все то напраслина?
— Я теб говорю, я его подведу такъ, что онъ самъ сознается. Вотъ здсь въ горниц у тебя сознается онъ, такъ чтобы ему тутъ и конецъ былъ.
— Ты, что-ль? улыбнулся Устя двусмысленно.
— Нтъ, я не стану человка безъ драки, какъ собаку, бить… угрюмо вымолвилъ Орликъ. Теб вдомо, что я еще, слава Богу, никого такъ не убивалъ. Въ битв убить человка, коего, никогда и въ жизнь не видалъ, иное дло; тамъ я не въ послднихъ. И должно, ты это знаешь хорошо, потому и въ эсаулы взялъ.
— Знаю.
— Ну, а этакъ я не стану. Тоже ты и это знаешь.
— Такъ какъ же?
— А позови сибирнаго. Хоть бы Малину посади вотъ тутъ, на лстниц. А какъ сознается, и прикажи ему безъ шума удавить поганца. Не хочешь горницы портить, свяжемъ, глотку заткнемъ и доведемъ до горы — а тамъ Малина удавитъ. И зароемъ безъ шуму. Нечего молодцевъ смущать, что доносчикъ проявился; пожалуй, разбгутся.
Устя молчалъ.
— А коли пожалешь, то упустишь… Выйдетъ отсюда посл нашей бесды и шаркнетъ ужь прямо въ Саратовъ совсмъ. Увидишь его опять только съ командой. Что молчишь?
Устя понурился и потомъ покачалъ головой.
— Длай, Орликъ, какъ знаешь и какъ желаешь. Мн вдь что? Все равно. Хоть въ Сибирь сейчасъ. Я же вдь тамъ и буду раньше ли, позже ли?! А вотъ васъ всхъ я не долженъ погублять изъ-за себя.
— Спасибо, Устя… Вотъ это дло. А въ Сибири теб никогда не бывать! На то я твой эсаулъ. На то я… ну, да ужь знаешь вдь. Я три раза помру за тебя, душу свою сто разъ про закладъ отдамъ, а вытяну тебя изъ всякой бды. Ну, а теперь, прости, а то опять рчь пойдетъ на другое… А ты того не любишь, а гнвить я тебя не хочу. Прости.
Орликъ вышелъ быстро, а Устя, оставшись одинъ, задумался печально.
XIV
Орликъ былъ какъ отмнный соболь въ шайк разбойниковъ и по виду, и по нраву, и по тому, что многое онъ зналъ, какъ если бы бариномъ уродился. И эсаула вс въ Устиномъ Яр любили и уважали больше, чмъ атамана, и съ годъ назадъ ходилъ въ шайк слухъ, что надо бы эсаулу похерить лядащаго Устю и объявиться атаманомъ.
Первый про это узналъ самъ Орликъ и шибко разсердился, говоря, что если бы Усти не было атаманомъ, то онъ и самъ бы не остался въ шайк, а ушелъ бы изъ Яра искать себ другое мсто для житья.
Эсаула мало кто звалъ его прозвищемъ, что дала ему молва людская, т. е. Орелкой и Орликомъ. Иногда называли его такъ молодцы за глаза. Въ лицо-же его вс звали настоящимъ именемъ, которое онъ одинъ на всю
Вс въ шайк такъ думали и говорили, но ошибались.
Орликъ имлъ слишкомъ доброе сердце, чтобы атаманствовать и разбойничать, какъ Стенька Разинъ. Ума у него хватило-бы, да сердца не хватило-бы. Уродился онъ блоручкой, а блоручк кровь человчью проливать не по плечу. Насчетъ-же происхожденія Орлика, народъ отгадалъ врно. Гласъ народа никогда не ошибется и молва не съ неба валится, а родится въ какомъ-либо мст на земл и бжитъ оттуда по міру. Глядь, а въ этомъ мст, гд молва родилась, и улики на лицо, что она, бгая по свту, правду разноситъ.
Эсаулъ устиной шайки — Орликъ, или Егоръ Иванычъ Соколовскій, отважный молодецъ, лихой и красивый собой, но слабый сердцемъ, былъ уроженецъ стариннаго города Углича.
Когда-то, около двадцати пяти лтъ тому назадъ, помщикъ-холостякъ, дворянинъ Соколовъ, жившій въ Углич, повстрчалъ у сосда по имнію крпостную двушку, красивую и по фамиліи Соколовскую. Изъ-за пустого случая, сходства фамиліи, вышло то, что помщикъ взялъ къ себ двушку, а черезъ годъ родился мальчуганъ, названный, по дню рожденья, Егоромъ. Дворянинъ Соколовъ бросилъ городъ, поселился въ своей вотчин и сталъ воспитывать сынишку въ дом, а его мать, хотя и чужая крпостная двушка, хозяйничала въ дом, какъ настоящая барыня.
Помщикъ все собирался откупить ее, но не собрался, а чрезъ пять лтъ любимица помщика простудилась, заболла и умерла. Холостякъ остался одинъ и еще больше привязался къ умному и смлому мальчугану. Не прошло, однако, и еще двухъ лтъ, какъ помщикъ отлучился отъ своей вотчины въ Угличъ, запоздалъ тамъ и, вернувшись, объяснилъ, что онъ женится. Чрезъ два мсяца появилась молодая барыня, дворянка богатая, и хотя вся дворня ждала новыхъ порядковъ и перемнъ къ худшему, но ошиблась: новая барыня оказалась добрая, ласковая и, прежде всего, какъ мать родная, приголубила маленькаго Егорку, объявивъ, что онъ будетъ по прежнему въ дом, какъ родной сынъ обоихъ супруговъ.
Чрезъ годъ въ усадьб уже кричалъ другой мальчуганъ, новорожденный и первенецъ помщика, законный, носившій его имя. Затмъ пошли дти, и скоро въ дом было пятеро дтей-дворянъ Соколовыхъ и одинъ взрослый и отважный отрокъ Соколовскій.
Часто призадумывался дворянинъ Соколовъ насчетъ будущности своего «бокового» сынка, какая его судьба будетъ. Но, конечно, онъ не могъ ожидать той бды, которая стрясется на него и на голову неповиннаго ребенка.
Прошло лтъ десять…
Пришлось однажды заняться размежеваніемъ земель съ сосдомъ по вотчин. Имніе Соколова и сосда граничилось черезполосицей и всегда путаницы бывало немало. Но прежде сосдъ этотъ былъ пріятелемъ Соколова и споровъ не бывало, все кончалось полюбовно. Сосдъ этотъ былъ тотъ самый, что уступилъ когда то Соколову мать Егорки, какъ-бы подаривъ ее на словахъ. Но теперь онъ былъ уже на томъ свт, а имніе отъ его наслдника, племянника, жившаго всегда въ Москв, перешло продажей къ новому помщику, бригадиру изъ Москвы.