Атаман Устя
Шрифт:
— Можетъ, хвастаетъ. По злоб содялъ смертоубійство одинъ разъ и бжалъ, думалъ про него Устя. Теперь совсмъ лядащій, дармодъ и лнивица.
Положеніе Лысаго было мудреное. Онъ скоре бы голодать готовъ, чмъ убить человка или ограбить. А признаться въ этомъ слабодушіи нельзя, — какъ разъ прогонятъ изъ шайки, и иди куда хочешь. Въ город какомъ возьмутъ, и если назовешься — на мстожительство водворятъ, оттуда попадешь въ Сибирь. А не назовешься откуда родомъ — начальство прямо въ Сибирь, какъ бродягу, сошлетъ. Впрочемъ, Лысый уже начиналъ подумывать о томъ, что лучше вернуться домой, а оттуда итти въ Сибирь на поселенье съ семьей
Какъ же попалъ плшивый Иванъ въ бга и на Волгу? Да такой «хрхъ» вышелъ, что теперь никому и втайн сказаться нельзя. Избави Богъ! Отъ молодцевъ Устиныхъ житья не будетъ, если имъ открыться во всемъ. Много они каждый всякихъ дловъ натворили, а въ такомъ дл, какъ онъ, Иванъ, ни одинъ не повиненъ.
Жилъ когда-то Лысый, крпостной мужикъ, въ вотчин подъ Калугой у добрыхъ господъ, старыхъ и бездтныхъ. Была у него жена, мать старая, братъ да двое дтей, изъ которыхъ одинъ уже самъ давно женатъ. Жилъ мужикъ Иванъ богобоязно и мирно, барщину справлялъ и оброкъ платилъ хорошо. Господа его любили и даже въ примръ ставили другимъ. Въ вотчин у добрыхъ помщиковъ никого не наказывали розгами, а старались добрымъ словомъ плохого человка взять. Но баринъ померъ, за нимъ черезъ два года померла и барыня… Пріхала наслдница, ихъ дальняя племянница, и вступила во владніе. Новой барын было лтъ за сорокъ, но она была двица и куда неказиста съ лица. Съ новой бараней нахало пять приживальщицъ, тоже изъ дворянокъ — одна другой хуже съ лица и одна другой злюче. А вмст съ приживалками пріхала и охота барыни: собаки и собачки… Удивительно сколько собакъ пріхало! И удивительнаго вида! Мсяцъ цлый народъ дивовался. Оказалось, что барыня новая была такая «собашница», какихъ — стоялъ свтъ и будетъ стоять — а другой не найдется. Вся усадьба, гд мирно жили старики, прежніе помщики, обратилась въ псарню. И какихъ тутъ не было псовъ? И маленькіе, и большіе, и лохматые, и гладкіе, — будто бритые, и черные, и блые, и длинноусые, и такіе, что носъ вывернутъ вверхъ, будто расшибленъ, а зубы что у волка, а пасть — два кулака войдутъ.
Барыня весь день проводила съ своими псами. Она сидитъ на диван, варенье кушаетъ и чмъ-то запиваетъ, а вокругъ нея на подушкахъ псы и псы… Въ одной комнат не могли даже вс умститься. Приживалки надзирали за этими собаками, и на каждую полагалось по дв и по три штуки, за которыми он, какъ нянюшки, ухаживали, мыли, чесали, гулять водили…
Тотчасъ по прізд, барыня увеличила дворню. У стариковъ было всего трое дворовыхъ, а ей, молодой, понадобились всякіе лакеи и горничныя, и главные смотрители за собаками въ помощь приживалкамъ.
Стали брать людей въ село, кто понарядливе, да кого хвалятъ. Ивана на грхъ тожъ похвалили новой барын, что-де славный мужикъ.
И попалъ Иванъ въ дворовые. На его долю пришлось: воду возить, печи топить, въ кухн помогать и у одной изъ приживалокъ состоять для ухода за тремя псами.
Вмст съ пріздомъ барыни-работницы завелися и порядки другіе. Бывало на сел пальцемъ никого господа не тронутъ, а тутъ завелся новый управитель, пошли гулять розги и отстроили у конюшни чуланъ, куда стали запирать виноватыхъ до порки и посл порки.
Управитель былъ не совсмъ изъ русскихъ и говорилъ чудно, хотя понять его и можно было. Онъ былъ лютъ и скоро такого страху нагналъ на всхъ, что мужики боялись къ нему на глаза показаться.
Охалъ Иванъ въ своей
И шло все слава Богу. Ужъ надялся Иванъ заслужить — вернуться опять въ село, а за мсто себя сына своего поставить къ барыни во дворъ.
Да случился грхъ… Случился нежданно-негаданно. Стряслась бда, какъ молнія падаетъ, сразу.
Была у барыни одна собачка, любимица ея первая. Барыня звала ея мудрено. И сказать нельзя какъ. А во двору вс звали ее просто махонькой, такъ какъ она была такъ удивительно мала, что, сдается, еще на вершокъ убавь и ничего не останется, пусто мсто будетъ.
Барыня эту «махонькую» до страсти любила, съ ней обдала, съ ней почивала, съ ней и вызжала гулять, встимо, держа на колнкахъ въ экипаж. Разъ даже къ обдн ее съ собой взяла, и она у нея на окн на шуб всю литургію пробыла. Батюшка доводилъ это до архіерея, и преосвященный приказалъ на дуру помщицу плюнуть. А если повторится, то общалъ самъ, со всмъ своимъ штатомъ, пріхать вновь храмъ освящать.
Такъ какъ это освященіе архіерея и содержаніе всхъ, при немъ состоящихъ, обошлось бы барын за два дня въ полъ-ста рублей, то она и унялась. За то посл того случая мужики на барыню такъ и глядли, какъ на шалую. Татаринъ и тотъ въ свою мечеть пса, хоть и маленькаго, не пуститъ.
Вотъ изъ-за этой «махонькой» бда съ Иваномъ и приключилась. И какъ просто все вышло. Нту проще дла.
Шелъ разъ въ сумерки Иванъ съ охапкой дровъ по корридору шагомъ, какъ завсегда… И вдругъ взвизгнуло что-то, а подъ ногой что-то мягкое потормошилось и стихло тотчасъ.
Удивился Иванъ, сложилъ дрова и поднялъ съ пола… да и ахнулъ…
Сама она «махонькая» — и готова! Раздавилъ! Какъ?.. Какимъ манеромъ? Это ужъ, поди, тамъ разсуждай! А раздавилъ и конецъ. Сидла она что-ль, или прилегла невзначай среди темнаго корридора, но только Иванова ступня ей весь задъ въ лепешку смяла. И не пикнула.
Ему, дураку, молчка. Поди ищи, кто колно это отмочилъ. А онъ дуракъ взялъ мертваго песика да на двухъ ладошкахъ барын и понесъ представить.
— Прости, молъ, матушка… Случай какой вышелъ. Потрафилось.
Ужъ какъ объявился Иванъ, тутъ только въ первой и понялъ — чего натворилъ. Стонъ поднялся въ усадьб. Кажется, если бы сама барыня померла вдругъ, то того же бы не было. Да и врно бы не было, потому — молчала бы сама-то. А тутъ она пуще всхъ разными голосами заголосила… То эдакъ звонко-звонко, то, будто дьяконъ съ амвона, густо!..
Первымъ дломъ, встимо, Ивана принялись счь. Ну, это дло понятное. Виноватъ, хоть и безъ вины.
Обидно было Ивану. Пять десятковъ лтъ прожилъ за покойными господами, и розогъ не видалъ. Да что длать! Разъ выскли и конецъ. Зато — нтъ худа безъ добра — прогнали Ивана со двора на деревню. Чтобы и на глаза барын не смлъ казаться. Радехонекъ Иванъ…
Барыня захворала отъ горя. Похоронили «махонькую» въ полисадник и камень большой привезли, изъ города, блый съ глянцемъ. И литеры на немъ золотыя. Барыня все на эту собачью могилку ходила и все разливалась.