Атаман Устя
Шрифт:
Оба замолчали.
— Что же длать? Ты бы что-ль!.. выговорилъ Ванька Черный.
Малина звнулъ.
— Чего брехать… Когда скажете — нужно. Ну, и поршу. Долго-ль? Да толкъ-отъ какой. Коли онъ уже продалъ всхъ.
— То-то еще невдомо. Можетъ только пробуетъ. А дядя Хлудъ сказывалъ: если вернетъ, да будетъ опять собираться въ городъ, то тутъ, говоритъ, вы его не пущайте, а поршите. А, говоритъ, изъ-за собаки, и я съ вами пропаду. Онъ всхъ по именамъ наскажетъ, а воеводскіе всхъ перепишутъ.
— Дуракъ твой Хлудъ! да и ты дуракъ,
— Оно, Малина, такъ-то такъ, вздохнулъ Черный. А можно и не попасться… Береженаго Богъ бережетъ.
— Ты пробовалъ? усмхнулся Малина. Знаешь врно?
— Чего?
— А какъ Богъ-то разбойника-душегуба бережетъ?! Э-эхъ, смыслишь ты… Ничего! Что-жъ по твоему? Такъ ты и будешь всю жисть тутъ съ Устей сидть до скончанія вка и разбойничать, а на васъ въ город глядть будутъ. Охъ, дурни! Все одинъ, говорю, конецъ. Плети, клеймы, Сибирь. А тамъ убгъ… Погулялъ и опять подъ плети. И опять та же все канитель… Такъ заведено! А теб бы помщикомъ, вишь, тутъ всю жизнь сидть. Тьфу вы… Дурни!..
И Малина плюнулъ.
— Такъ, стало, ты не хочешь? Такъ и скажи. Знать будемъ! угрюмо проговорилъ Черный.
— Чего? Петрыньку-то? Стоитъ толковать. Ну, какъ вотъ придетъ и убью… Только съ тебя аль съ Хлуда пятнадцать гривенъ и дв рубахи.
— Да за этимъ онъ не постоитъ. У него, самъ ты знаешь, — деньги есть! быстро и весело заговорилъ Черный.
— Только уговоръ — держи языкъ за зубами. Мн съ атаманомъ тягаться не рука. Не боюсь я его, лядащаго, а не гоже. Почтенье его требуетъ. Какой ни на есть, а атаманъ…
— Встимо. Ты его зазови что ль куда, подал отсюда. Сочтутъ, что, молъ прозжіе убили. Вотъ какъ Измаила.
— А нешто нарзался? звнулъ опять Малина.
— Да. На прозжихъ на двухъ — на дворяновъ… Подъ городомъ.
— Изъ пистоли.
— Да.
— Такъ. Они, окаянные, нын безъ этого не здятъ. Обучились. Держи ухо нын востро. Бывало детъ бояринъ — у него и гвоздя нтъ. Подушкой отбивается отъ тебя и оретъ только горласто со страховъ… Что теб блуга! разсмялся Малина. А нын чуть наскочилъ на него — палитъ дьяволъ.
— Такъ возьмешься, Малина?
— Петрынька-то? Ладно…
— Ты его лучше въ Волгу. Утопилъ и крыто, и тла нтъ. А?..
— Вона что еще выдумаешь? Топить? Я этому, парень, не ученъ… Возиться да хлопотать… Въ воду еще лазать да мочиться. Нтъ, ужь ты не учи. Я по свойски… Но за Хлудомъ, помни, пятнадцать гривенъ будетъ, да рубахи.
— Да это что! И рчи нтъ!
— То-то. А обманетъ… Ну, братецъ мой… Я васъ научу тогда тоже по-свойски! сладко выговорилъ Малина и покачалъ головой, будто жалючи заране и Хлуда, и Чернаго.
— Какой тебя лшій обманывать пойдетъ! воскликнулъ Ванька. Вотъ тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата, да заведенье. Ты вдь и спалишь.
— Да, и спалю, и такъ… попросту, топоромъ…
— Ты только сослужи, а я ужъ
— Ладно.
— И ужь Ефремычъ-то радъ будетъ! весело сказалъ Черный. Да, поди, и атаманъ погорюетъ недльку и плюнетъ. Ну, прости. Я завтра объ утро опять въ городъ.
— Зачмъ?
— Да такъ стало! Что тутъ?..
— Ври! Ты двчонку Хлудову облюбилъ, сказываютъ. По-людски внчаться въ церкви хочешь… Дло хорошее. Божье дло… Э-эхъ. И у меня была такая-то внчанная, когда я еще при ноздряхъ и безъ литеръ былъ… Смотри и ты поспши. Черный вздохнулъ и не отвчалъ.
— Ну, прощай. Спать надо! проворчалъ Малина, подымаясь тяжело съ земли.
Каторжникъ вошелъ къ себ въ хибарку и, завалившись въ уголъ, скоро захраплъ опять.
Черный ушелъ и осторожно пробрался тропинкой къ себ въ хату, гд жилъ съ тремя другими молодцами.
X
Ванька Лысый, разставшійся съ Блоусомъ, шелъ весь вечеръ и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козій Гонъ. Часто вздыхая, онъ повторялъ себ вслухъ:
— Хоре мое, хоре! Попалъ вотъ въ холоворзы!
Почему калужанинъ Иванъ бжалъ на Волгу и попалъ въ шайку разбойниковъ — онъ тоже не сказывалъ никому, не проговорилъ никогда ни единымъ словомъ. Устя и многіе изъ молодцовъ ршили, что плшивый Ванька, котораго они въ отличье прозвали — «Лысымъ», вроятно, совершилъ у себя какое-нибудь страшное убійство, вспоминать о которомъ было горько, а разсказывать тяжело. Можетъ, изъ своихъ кого зарзалъ, отца, жену, свояка или кума… А можетъ, похерилъ и чужихъ, да цлую семью, ради мести или просто грабежа.
Изрдка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но вс его походы бывали всегда неудачны… Наконецъ, видя, что отъ Лысаго нтъ никакого прока, атаманъ ршилъ еще разъ испробовать его, а затмъ уже прогнать дармода изъ шайки. Его неудачи приписывались лни.
— У себя-то на дому наработалъ ножомъ или топоромъ, говорилъ и Устя, а здсь дрыхнуть хочешь. Пошелъ, хлбъ нашъ отплачивай, дармодъ эдакій.
Ванька Лысый, однако, былъ одинъ изъ самыхъ мирныхъ молодцовъ… Годовъ ему было уже не мало, около пятидесяти… Часто поминалъ онъ о своихъ дтяхъ, вздыхалъ, а случалось и рожу кривилъ на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысаго было: «хоре да хрхъ»…
Только бы ему въ огород лтомъ лежать, а зимой на печи вздыхать по родной сторон. Когда заговаривали молодцы объ убійствахъ, онъ тоже все вздыхалъ, но на вопросъ, много ль онъ душъ загубилъ, отвчалъ…
— Охъ, хоре! Встимо, мнохо… И самъ не знаю!..
Когда заговаривали о ловкихъ грабежахъ, кражахъ, Лысый тоже охалъ. А на вопросъ молодцовъ: ограбилъ ли онъ лихо когда кого-нибудь, онъ отвчалъ:
— Храбилъ! Храбилъ! Пять лтъ подъ хородомъ на Калужк храбителемъ былъ.
Такимъ образомъ, на словахъ Ванька Лысый былъ прежде воръ душегубецъ, но съ прибытіемъ въ Устинъ Яръ онъ ни единаго разу ничмъ не отличился… Никого не ограбилъ и не убилъ.