Атаман Устя
Шрифт:
— Охъ-хо-хо!.. продышался вдругъ Лысый, будто ему ротъ кто затыкалъ рукой и дышать не давалъ.
Онъ пересталъ цлить и отсторонился отъ ружья.
— Нешто можно?.. Что ты? Человкъ? шепчетъ мужикъ, удивляясь будто.
Даже въ потъ ударило Лысаго.
А мальчуганъ съ двочкой уже минули его и вотъ сейчасъ за чащей пропадутъ совсмъ.
— Оголтлый ты чортъ, дуракъ! Ужь будто крикнулъ ему кто на ухо. Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эхъ!..
Схватился опять Лысый за ружье — сопитъ во всю мочь и, повернувъ его влво, нацлилъ ребяткамъ въ спину и
— Тьфу! плюнулъ мужикъ и со зла чуть не хватилъ ружьемъ объ земь. Каинъ, ей-Боху. Каинъ! крикнулъ онъ, уже грозяся будто на кого-то другого.
И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.
— Хосподь-то, Батюшка, не допустилъ… Все Бохъ Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.
Мальчуганъ и двочка были уже далеко, когда Лысый совсмъ отошелъ отъ своего переполоха. Онъ почесывалъ за ухомъ.
— Да узелокъ? Узелокъ-то, поди, не пустой… Что будешь длать. Хрхъ! У меня такіе-то, вотъ, свои на деревн… Это такъ сдается — хораздо легко человковъ бить, а вотъ, поди-т-ко, попробуй. А ужь малыхъ ребятъ и совсмъ не въ мохоту, трудно. Кажись, вертися они тутъ цлый день подъ носомъ и не полыснешь. Ей-Боху. А узелокъ-то? Да… Обида… Съ поживой бы ко двору вернулъ ужь теперь.
Прошло много времени. Снова было тихо все кругомъ… Даже ни единой птицы не пролетло около Лысаго. Все будто замерло и заснуло — одинъ онъ живъ человкъ среди окружнаго застоя. Сидитъ онъ въ своей засад, думаетъ все да вспоминаетъ про узелокъ и вдругъ заоралъ благимъ матомъ.
— Ахъ, ты, окаянный дьяволъ! Ахъ, ты, мочальная голова! Ахъ, чтобъ-те издохнуть! Ахъ, чтобъ-те разорвало!
И началъ Лысый охать, да ахать и ругаться, какъ только умлъ, на вс лады… А тамъ ужь и грозиться сталъ…
— Убить бы тебя. Убить бы. Потопить бы тебя оголтлаго. Въ Волгу съ камнемъ на ше пустить бы!..
Додумался Лысый, что убивать дтокъ, встимо, не слдовало. А слдъ былъ выйти просто изъ засады своей, да и отнять узелокъ. Чего проще! Что бы они могли ему сдлать. Повыли бы только. А онъ бы ихъ пугнулъ ружьемъ. Душъ младенцевъ не загубилъ бы, а узелокъ-то атаману предоставилъ…
— Да вотъ… На!.. Заднимъ умомъ крпокъ. И проворонилъ!..
XII
Прошелъ день, наступила и ночь, а никого не видалъ Лысый на дорог. Будто заколдовало. А ужь за ночь кто же подетъ или пойдетъ тутъ. Дичь, глушь, горы вздымаются черныя да будто лохматыя въ темнот. И какъ-то страшно глядть самому разбойнику, Лысому, а для горожанина какого или мужика — разв дня-то мало, чтобы засвтло по своему длу пробраться. А теперь кого и застигнетъ темь въ пути, то ужь, конечно, онъ напрямки коротать дорогу черезъ Козій Гонъ не станетъ въ глухую ночь, а дастъ три версты объзду по большой дорог.
Вотъ и приходится на утро итти съ пустыми руками. А оставаться еще нельзя — хлбъ весь; еще утромъ послдки сълъ. Вздыхаетъ Лысый… Отъ тоски, да отъ голода вылзалъ онъ еще въ сумерки изъ своей засады середь ельника, полазилъ по гор, чтобы отсиженныя
— Да нтъ… Гд же? Что-жь тутъ теперь? вздыхаетъ онъ. Кто же тутъ въ ночь подетъ. Вотъ разв мсяцъ кого обнадежитъ и въ путь подниметъ, больно ужь хорошо свтитъ, да и ночь-то тихая, прохладная… По прохлад, да при мсяц въ эдакую тишь куда лучше въ пути быть. А вотъ смотри, какъ на зло никто не проминуетъ.
Долго сидлъ Лысый молча и не шевелясь среди тиши ночной, на небо глядлъ, на звздочки, на мсяцъ, что серпомъ серебрянымъ изъ за горы выплылъ и пошелъ уходить въ небо все выше да праве. Скоро сталъ мужикъ опять подремывать съ тоски. Любилъ онъ спать, да еще и то любилъ, что бывало во сн зачастую увидитъ своихъ жену, сына… Говоритъ съ ними. Живетъ въ изб своей.
Вотъ какъ на-яву все привидится… Проснется и какъ-то хорошо, легче на душ станетъ. Будто домой сбгалъ на одну ночь и вернулся въ разбойный станъ.
Сталъ было ужь Лысый сильно клевать носомъ… но вдругъ почудилось ему что-то… Трещитъ что-то и стучитъ… Прислушался онъ. Вправо со стороны города и впрямь что-то среди тиши раздается… Но еще далеко. Такъ далеко, что, поди, съ версту. Ночью да въ эдакую тишь издалека все слышно. Прошло нсколько времени, и Лысый пріободрился. Привсталъ онъ, радуется и слушаетъ.
— дутъ! Ей-Боху дутъ! проговорилъ онъ наконецъ.
Вдали явственно раздавался конскій топотъ. И вотъ все ближе да ближе, да ясне… По Козьему Гону приближался кто-то. Но чмъ ближе и ясне былъ конскій топотъ, тмъ опять печальне становился Лысый.
Дло опять неподходящее на него трафилось. Конечно, можно выпалить, да посл-то что будетъ. Самого вдь ухлопаютъ.
— Эхъ-ма… Незадача мн хораздо! ахнулъ Лысый.
Дло въ томъ, что по ущелью приближался къ нему, ясно и отчетливо раздаваясь среди тиши ночной, двойной конскій топотъ двухъ, а то пожалуй и трехъ коней. А ужь двухъ то наврное.
А съ двумя прозжими что-жь сдлаешь? Ну одного ранишь крпко и сшибешь, даже хоть и наповалъ, замертво. А другой-то?.. Что-жь, онъ разв смотрть будетъ. А по Козьему Гону ночью разв подетъ кто безъ ничего. Ужь хоть топоръ, а все про запасъ возьметъ.
— Одного убьешь, а на друхого и вылзай съ пустыми руками, чтобы онъ тебя пришибъ! разсуждалъ Лысый и спохватился поздно, что топора еще не взялъ.
А топотъ ближе… Вотъ фыркнулъ одинъ конь, и слышитъ Лысый голосъ звонкій молодца прозжаго. Разговариваютъ, должно…
— Небось… По холодку… Недалече… Во… слышитъ Лысый и сталъ таращиться на дорогу.
На заворот показалось что-то живое, сталъ мужикъ приглядываться и чуть не ахнулъ громко… детъ на него шажкомъ молодецъ верховой, да одинъ-одинехонекъ, а другого коня въ поводу ведетъ… И оба коня большіе, одинъ блый, идутъ размашисто, видать, дорогіе помщичьи кони, а не крестьянскіе! Захолонуло сердце у мужика отъ удачи. Молодца долой, а коней по этой дорожк, хоть-бы и не поймалъ, за ночь онъ пригонитъ къ Устину Яру. Дорога-то одна и все между ельникомъ. Такъ и поставитъ «пару конь» на атамана.