Бородинское поле
Шрифт:
меня. Я начал стрелять...
– Он опять запнулся, пожалел, что
соврал о стрельбе: а вдруг проверят винтовку? - Они тоже
стреляли по мне из автоматов. Их много. Они начали меня
окружать, и я побежал сюда, чтоб предупредить вас...
Блуждающий, вкрадчивый взгляд Чумаева возбуждал
подозрение. Глеб жестом руки прервал его речь и отдал
распоряжение Судоплатову срочно связаться с Суховым и
поддержать огнем его батальон. Потом приказал Думбадзе
садиться
Появление немцев в тылу полка встревожило, хотя и не
удивило: вероятно, какая-то недобитая гитлеровская часть
пробивается к своим из окружения. Теперь они втроем
остались слушать Чумаева: Макаров, Брусничкин и Саша. Глеб
пожалел, что этот разговор произошел в присутствии Саши, он
понимал, каково матери услышать такое.
– Но где ты оставил Колю?
– спросил Брусничкин.
– У стогов. Он там оставался. Я кричал ему, чтоб он
бежал, но он не слышал: был за стогом, с другой стороны.
– Почему ты решил, что немцы взяли его в плен? -
настойчиво спросил Глеб.
– Ты сам видел?
– Нет, я только слышал, как они кричали "Хальт!" и "Хенде
хох!" и стреляли. Возможно, убили, - с холодной жестокостью
отвечал Чумаев, совсем не думая, что здесь присутствует мать
Коли. В тоне его было нечто оскорбительное.
Терпение Глеба истощилось. Теперь он понял всю
низость и подлость поступка Чумаева. Прикрыл руками глаза и,
ни на кого не глядя, тихо, с усилием сдерживая себя, выдавил:
– Шкура...
Ядовитая, презрительная усмешка скривила пухлые губы
Брусничкина. Он сказал, сверля Чумаева настойчивым
взглядом:
– Шкура - это значит трус и предатель. Понятно?
– Я только хотел предупредить, что немцы у нас в тылу, -
еле слышно проговорил Чумаев.
И вдруг губы его задрожали мелкой дрожью, а из правого
глаза выкатилась и медленно поползла по бледному лицу
одинокая слеза. Глеб опустил руки, с сочувствием и грустью
посмотрел на Сашу и затем скользнул взглядом по Чумаеву,
произнес только одно слово:
– Вон!..
Тревожная команда "Воздух!" прервала их разговор.
Гитлеровские бомбардировщики шли на большой высоте.
Зенитная пушка торопливо вякнула в небо несколько раз и
умолкла - очевидно, ее прислуга поняла, что самолеты
недосягаемы для 37-миллиметровых снарядов.
Егор Чумаев, выбежав с КП, сразу увидел в небе над
собой самолеты врага,- и, более того, он увидел, как из
самолетов одна за другой посыпались бомбы. И еще увидел
он, что следом за ним бежит Саша и о
просит, требует. Но он не вникает в смысл ее вопросов и
просьб. Он лишь слышит ее умоляющий голос, но не
разбирает слов. Тоже нашла время: до того ли теперь. Или не
видит, что прямо на голову падают бомбы, что осталось жить
на этом свете, может, последнюю минуту. Чумаев только
успевает в ответ на слова Саши в отчаянии махнуть рукой и
дико, по-звериному крикнуть: "Ложись!" И сам с размаху падает
плашмя в снег, распластав руки. Вот она, смерть, конец всему
и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не
останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет
жить Егор Чумаев. А без него - какая жизнь?
Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и
леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю
смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.
Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И
легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и
отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых
содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и
привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она
была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого
делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она
перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и
неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то
смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее
всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это
она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не
уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не
сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под
вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому
что жить в таком горе невыносимо.
Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь
вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не
винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-
то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться,
потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и
комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как
только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая,
звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально
стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.
– Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я
же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-