Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
— О, простите, простите, простите… — заголосила она, вставая и отшатываясь. — Простите, товарищ майор, простите меня, я не специально, только не стучите рукой, пожалуйста! Только не… Ох, простите меня, я не хотела!
Ладони майора почему-то вдруг стало очень холодно. А щекам — горячо. Смотрел он на Машу до того пристально и болезненно, что она совсем помертвела, осеклась, замолчала, а потом испуганно, шёпотом спросила:
— Что?
— Ничего, — пробормотал он в ответ и, чтобы хоть как-то покончить с этим, спросил: — Что ты в лесу делала?
— Я… я молилась.
—
— Лесным духам! — выпалила она и осторожно взглянула на него: станет или не станет смеяться. Но майору было не до смеха.
— Ты что же, язычница? — нахмурился он, когда они снова пошли.
— Нет, я православная! — почти обиженно воскликнула Маша. — Просто меня завтра Колдун обещал на задание отправить. На настоящее! И Таню тоже.
— И поэтому ты молилась лесным духам? — спросил он, боясь спугнуть неожиданную разговорчивость.
Маша шла всё так же далеко от него, но в глазах её вспыхнул и разгорелся вдруг знакомый ему живой огонёк.
— Конечно, мы же в лес пойдём! Чтобы лесные духи меня защитили, нужно им помолиться. Так все бабушки в моей деревне говорили. Нужно найти самый старый клён и к его корням принести веточки полевого хвоща, полыни, гусиного лука, зверобоя, кипрея, горца перечного и валерьяны, — затараторила она, — и положить их под корни, а потом сказать: «Духи, духи, приходите, лихи беды отведите, защитите, духи, нас в полночи последний час». А потом надо ещё закопать сушёную землянику.
Ставицкий несколько раз моргнул.
— …землянику?
— Конечно! Я почти всё нашла, вот, — она потрясла букетиком трав в руке. — Только клён старый никак не могу найти. Вот ходила и искала.
— Не нашла?
— Не нашла, — сокрушённо выдохнула Маша.
На лице её вдруг отразилась такая искренняя беспросветная тоска, что у майора сердце ёкнуло. Думал он недолго.
— Пойдём покажу, где клён есть.
— Вы правда знаете?!
— Правда.
Майору Ставицкому тридцать семь, скоро уж тридцать восемь; его виски совсем белы. В половину третьего майской ночью майор Ставицкий закапывает сухие листья земляники под клёном рядом со светленькой девчушкой, которая заговорщически шепчет нелепые слова, и чувствует себя до неприличия молодым.
Таня была уверена, что больше всего на фронте ей будет хотеться домой; но хотелось только есть, спать и мыться.
Пожалуй, с едой и сном всё было не так уж плачевно. Плохо есть Таня почти привыкла ещё в училище. Здесь, конечно, было ещё хуже, но питерская тренировка даром не прошла: есть хотелось Тане везде и всегда, но, по крайней мере, особых мучений голод ей не причинял. Она научилась жить с ним, почти не обращая внимания, только постоянно ощущая в животе ненавязчивое, противное тянущее чувство.
Со сном дело обстояло чуть хуже, особенно в последние дни. На смену дождливому апрелю пришёл сухой и безветренный май. О наступлении открыто не говорили, но ждали, чувствовали его каждой клеточкой, а потому готовились. Дни и ночь напролёт Таня вместе с девчонками рыла укрепления, стирая ладони в кровь, таскала какие-то бесконечные ящики, готовила себе позиции. Таня благодарила Бога,
А вот невозможность помыться сводила её с ума, особенно первые дни.
Началось всё с того, что прекрасным ясным вечером Машка, расчёсываясь обломком какого-то гребешка, обнаружила у себя вшей. За ней — Валера, потом Надя, а потом и Таня. Рут над их причитаниями и слезами только посмеялась. Сказала постричься, если не жалко, а если жалко — можно и так ходить. Мол, всё равно вывести их в таких условиях невозможно.
Машка сразу же отрезала надоевшие ей волосы по уши. Валера, Надя и Настя Бондарчук продержались чуть дольше. Таня пока не сдавалась, каждый день со слезами распутывая клубок длинных, густых, свалявшихся волос. По утрам (или когда было время) она тщательно заплетала тугую косу, сворачивала её в пучок, прятала под кепку, но за день волосы всё равно собирали в себя всевозможные листики, травинки, камешки, и каждое расчёсывание обращалось в пытку.
В середине апреля зарядили непрекращающиеся дожди. Все вокруг ходили грязные, потные, в непросыхающей вонючей одежде. В окопах временами мутная вода доходила до голени, забираясь в берцы.
И во время всего этого — непрерывная, изнуряющая работа, окопы, окопы, окопы, бесконечная земля, нескончаемые, оглушающие канонады, грязь, голод, холод, сотни серых, усталых, измученных, небритых лиц вокруг.
Таня думала, что умрёт — или по крайней мере сойдёт с ума.
Но наступил май, вода высохла, горячее солнце подсушило землю, Таня с девчонками и Рут по очереди съездили в девяносто шестую дивизию, километров за сорок от них. Помылись в грязной речке, которая показалась Тане раем, и жизнь как-то наладилась.
— Как хотела меня мать ой да за первого отдать, а тот первый — он да неверный, ой не отдай меня мать! — голосила Машка, шагавшая слева.
На лес и поле опускался тихий, безветренный майский вечер, окутывал низины и невысокие кустики сизым туманом. Деревья не шевелились, но воздух, сыроватый, мутный, то и дело вздрагивал от то приближающихся, то отдаляющихся выстрелов и разрывов. Изредка, когда снаряды ухали совсем уж близко, судорожно колыхались тонкие стволы берёз и осин, дрожали на них светло-салатовые, едва проклюнувшиеся листочки.
Девушки шли быстро, от выстрелов не вздрагивали, только изредка беспокойно поднимали глаза на темнеющее, всё в красных закатных сполохах, небо. Хотели добраться до темноты.
— Как хотела меня мать да за другого отдать, а тот другий ходит до подруги, ой не отдай меня мать!
— На нас сейчас вся разведка вражеская выйдет, — проворчала Таня, беспокойно оглядываясь на тянущийся по правую руку тёмный лес. — Можешь ты потише петь?
— Как хотела меня мать да за третьего отдать, а тот третий — что в поле ветер, ой не отдай меня мать! — во всю силу лёгких провопила Машка, перевесила винтовку с левого плеча на правое и засмеялась: — И-и, как какая тут разведка!