Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Таню тянуло к ним, конечно, не меньше, чем Машку. Своих полковых девчушек артиллеристы всегда встречали с распростёртыми объятиями, грели, поили горячим чаем, почти всегда что-нибудь из еды давали с собой. Обязательно затягивали какую-нибудь песню. Гузенко, тот самый, которого так долго искала Таня в свой первый день на фронте, оказался обладателем просто великолепного лирического баритона, и Танино меццо-сопрано звучало с ним просто замечательно. Иногда свободными вечерами они садились и пели — больше русские народные песни. А однажды — даже итальянскую арию. Хлопали им каждый раз долго и громко.
И сейчас
— Ну, хорошо. Погодите только одну минутку, — Черных, отстав от них, вдруг скрылся в кустах и через полминуты появился с чем-то в руках. Протянул Машке в руки носовой платок.
— Ну, с Богом. Идите, сейчас уж стемнеет. Как Колдун там, всё хорошо?
— Всё хорошо, Николай Сергеич.
— Ну и хорошо, что хорошо. Лиса, Сныть, — он шутливо поклонился и торопливо пошёл по направлению к батарее, от которой ушёл, провожая Машу и Таню, уже метров за семьдесят.
Машка быстро развернула платок: внутри оказалось четыре кубика сахара. Она счастливо улыбнулась и быстро спрятала их в карман.
— Ух, попьём сейчас чаю, — замечталась она и вдруг нахмурилась. — Нет, ну ты слышала? Уже и артиллеристы знают. Вот зачем вообще эти клички идиотские было давать? И главное у всех нормальные, куда ни шло ещё: Лиса, Дворняжка. А я — Сныть! Сныть! Это что вообще за слово такое? Это же Бог знает что! Сам он сныть!..
Машка продолжила возмущаться. Родные холмики полковых землянок быстро приближались, солнце бросало последние лучи на дымчатый кустарник, зеленевшие новой травой луга и чёрных ворон, с голодным карканьем перелетавших с места на место.
Вслед за Машкой Таня с наслаждением вошла в натопленную, сухую землянку, повела носом: боже, как же потрясающе вкусно пахнет ещё горячий суп! И как же хорошо приходить сюда, зная, что еда, если она есть, всегда будет горячей и на столе! А ведь всего две недели назад ничего этого не было. Они, грязные, промокшие, заходили в такую же грязную и промокшую землянку, ёжились, поздно ночью под дождём бегали за едой. Но в один прекрасный день к ним переселилась, как и обещала, Аля.
Бог знает, как у неё хватало времени на всё. Аля с утра до ночи пропадала в санчасти, работала не покладая рук и каким-то непостижимым образом успевала заботиться о «своих девочках». Ей вечно казалось, что они — героини, и она непрерывно твердила Тане: «Нет, я бы ни за что снайпером не стала, ни за что. Как представлю, что лежишь и видишь американца прямо в прицел… Бр-р! Нет, вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха». Так говорила Аля, под ураганным огнём вытаскивающая с поля боя раненых, Аля, таскавшая на себе окровавленных девяностокилограммовых мужчин, Аля, оторванные конечности, кровь и смерть для которой стали повседневным зрелищем. «Вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха», — говорила она Тане, которая, как истинная героиня, только и умела, что рыть окопы.
Кроме Маши и Тани, в землянке оказались Рут и совсем похудевшая за последнее время Вика. Обе они подшивались.
— Девочки! Что-то вы долго,
— Ты сама-то поела? — осведомилась Таня, вытягивая уставшие ноги и оглядывая худенькие руки Вики. — Валера не появлялась?
— Не появлялась пока, да уж наверное сейчас приедет. Я поела. Ну, рассказывайте, что там на передовой?
— Хватить кудахтать, Осипова, замолчи и сядь, в глазах рябит, — раздражённо отозвалась из угла Рут.
Вика тут же послушно замолчала, Маша скривила какую-то невразумительную рожицу.
— Si m'echant**, — пробормотала она.
Жила и училась Машка в деревне, но тётя её была учительницей французского языка и считала своим долгом, приезжая на лето в гости к Машиной семье, обучить многочисленных племянников, что, в общем, ей вполне удалось. Усваивала Машка всё новое быстро, только ужасно ленилась, так что к двадцати годам шпарила она на французском запросто, не зная при этом никаких правил грамматики. Иногда, ещё в училище, когда становилось скучно, они болтали с Таней.
Но сейчас Таня только кинула на подругу укоризненный взгляд и принялась быстро хлебать уже подостывший суп из какой-то травы.
— Ну а что? — пожала плечами Машка. — Это же правда!
— Quand je mange je suis sourd et muet***, — поучительно проговорила Таня.
— Assez****! — вдруг резко бросила Рут и, отложив китель, строго посмотрела на них. Маша раскрыла рот.
— И тебе на заметку, Лиса: такой поговорки на французском нет.
— Ты что же, знаешь французский? — всё никак не приходя в себя от изумления, пролопотала Машка.
— Училась на синхронного переводчика, — коротко бросила Рут и снова взялась за шитьё, ниже опустив голову.
По её лицу мелькнула тень. Таня много раз видела её: это была тень пережитой боли. Она вечно возникала на лицах тех, кто кого-то потерял.
И Тане вдруг почему-то стало так жалко эту вечно неласковую, неразговорчивую суровую девушку. От парней она слышала, что ей всего-то двадцать один, но эта самая тень пережитого тяжело легла на её лицо, придавила его, вытащила наружу тёмные круги под глазами и сеточку тоненьких морщинок; а глаза Рут в минуты, когда она думала, что остаётся одна, смотрели вокруг с такой беспросветной, глухой тоской, что Танино сердце сжималось. Должно быть, пережила она и впрямь что-то страшное. Может быть, всю семью убили. Может быть… Да гадать тут было бесполезно. У каждого здесь своя боль.
— Ничего себе, у нас тут целая группа французов подобралась! — засмеялась Машка. — Будем болтать теперь всё время, да, девочки?
Рут кинула на неё уничтожающий взгляд. Таня тоже Машкиного весёлого настроения не разделила.
— Девчонки! — Валера, весёлая, завёрнутая в какой-то огромный грязный ватник, появилась на пороге.
У Тани сразу отлегло от сердца. Она принялась было усаживать Ланскую, кормить и греть её, но та только отмахнулась:
— Ух, где я была! Как они меня накормили! И ватник вон дали, а ещё я так хорошо в машине поспала! — хвасталась она, глядя на Таню счастливыми глазами. — Это вы садитесь лучше поближе к печке. Ели? Ну, ладно. Хорошо вам?