Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Они проползли ещё несколько десятков метров и из-за кустов увидели крутой земляной склон, сплошь поросший кустами, а внизу — неширокую извилистую речку всю в камышах. Несколько минут выжидали, смотрели. Берег хоть и был пуст, но внушал опасение.

— Надо спускаться, пока совсем не рассвело, — Колдун качнул головой и спрятал бинокль.

— Мы разве на тот берег?

— Нет. Нужно к речке, вниз. Ему же на тот берег надо, понимаешь? Чтобы к нам сзади подойти. Он-то думает, мы туда полезем. Значит, будет где-то тут проходить. Если заляжем здесь, на этом берегу,

может на нас наткнуться. На том опасно, он только того и ждёт. Вниз надо.

Таня внимательно, чуть прищурившись, рассматривала мутную речку внизу и чёрные, гниловатые камыши, покачивающиеся в предрассветных сумерках. Приметила на девять часов хороший, крупный, уже в листьях куст, указала на него Колдуну, но тот покачал головой.

— Слишком ожидаемо, — он быстро приложил к глазам бинокль, покрутил окуляры, затем спрятал его в сумку. — В камыши пойдём. За мной.

И, ещё раз оглянувшись, соскользнул из кустов вперёд, по глиняному склону, до следующего кустика.

— В камыши?! — с отчаянием прошептала Таня, ложась животом и руками в склизкую глину.

Через пять минут она уже лежала среди густых зарослей и внимательно смотрела в прицел винтовки. Они забрались метров на пятьдесят южнее оврага, чтобы легко просматривать верхние его края. Винтовка была удобно размещена на пологой кочке, локоть лежал на остром, но большом камне. Палец замер у спускового крючка. Вокруг была тишина.

Ледяная вода доходила Тане до подбородка. Маленькие частые волны трогали губы, оставляя на них противный илистый привкус. Пахло гнилыми стеблями камышей и ряской.

Текли минуты. Часовая стрелка наручных часов Колдуна перевалила за шесть. Сизый туман, стоявший в речной низинке, почти рассеялся, и рваный восточный край оврага, где снайперы ждали врага, приобрёл чёткие до боли в глазах очертания.

— Заявится, гадюка. Чувствую, что заявится, — изредка шевелил губами Колдун.

— Тихо тут.

— Чем тише омут, Лиса, тем профессиональнее в нём черти, — мрачно заметил он. — Сейчас выползет, гад, вот увидишь. Только не проморгать надо.

Колдун славился на весь полк своей удивительной интуицией. У него на всё был нюх, и Таня верила, покусывая посиневшие губы. Конечно, заявится, и они его, конечно, убьют. Только холодно уж очень.

Таня не отрывала цепкого взгляда от оврага, ни на что не отвлекалась, старалась быть полностью, максимально сконцентрированной и сосредоточенной; и всё-таки где-то в голове проносились, будто поезд, обрывки каких-то мыслей и воспоминаний.

Вот, например, Антон Калужный. Ан-тон. Ан — холодная илистая волна накатывает на губы. Тон — спадает. От Ан-тона с начала апреля нет вестей, но Таня, конечно же, не волнуется. Разве что совсем чуть-чуть. Уж если бы с ним что-то случилось, лейтенант Назаров, наверное, написал бы. Он ведь каждую неделю пишет Валере.

Да только писем его она не читает — складывает, нераспечатанные, под подушку. Ну, даже если и так. Это радостных новостей в армии не дождёшься, а плохие всегда распространяются со скоростью света. Как-нибудь они бы да узнали, если бы что-то случилось.

А ещё Тане казалось (нелепо,

конечно), что она почувствует. Обязательно почувствует, если что-то будет не так.

В последние дни беспокоилась она о другом. Много думала: что будет, если её убьют? Мама сможет пережить это, у неё останутся Вика и Димка. Папа — у него работа, жена и, Таня надеялась, теперь и Сашенька. Валеру утешит Миша.

А Антону Калужному хватит ли одной только Мии, чтобы привязаться к этой жизни? Потому что Таня чувствовала, знала, может, и самовлюблённо, и самоуверенно, что она, Таня Соловьёва, что-то значит для этого сурового хмурого человека. Как-то помогает ему держаться на плаву. Может быть, непрерывной руганью с ним, может быть, вечными колкостями, может, редкими тёплыми словами, но она привязывает его к этому миру.

А когда она умрёт? Ну, в самом деле умрёт? Совсем не так, как спрашивала она его тогда в поезде: просто, чтобы узнать, будет ли ему плохо, потешить своё самолюбие положительным ответом. Когда она взаправду умрёт, в крови, земле и поте, когда он узнает об этом — что с ним будет?..

Поэтому и написала она вчера это дурацкое, полное надежды, письмо. Так, как будто уже умерла. Чтобы он открыл его и нашёл в нём утешение, нашёл хоть что-то, чтобы жить дальше…

О том, что будет, если умрёт он, Таня почему-то не думала никогда.

Ан — песок оседает на трясущихся губах. Тон — вода снова отступает. Ан-тон — на каждый слог по одному стуку зубов. Ан-тон.

С низенькой кривой берёзы на краю оврага вспорхнула птица. Полетела, широко взмахивая сизыми крыльями.

«Пусть он знает, что я думаю о нём», — мысленно прошептала она ей вслед, тихонько улыбнулась своей глупости, навела прицел винтовки на берёзу, потом чуть ниже, по кустикам… Остановилась. Навела обратно. Низенький, сплющенный кустик совсем рядом с берёзой, тонкие, гибкие ветви. Между ними, у земли, — едва заметная чёрная точка. Чуть дальше неё, в глубь куста — маленький зелёный холмик, весь в траве.

— На два часа, верхний край, первый куст справа после низкой берёзы. Не он? — кажется, совсем не размыкая губ, прошелестела она. С трудом сдержала кашель, когда вода попала в рот. Даже не выплюнула её, замерла. Боковым зрением уловила усмешку на губах Колдуна.

— Выползла наша змейка из своей норы. Нас ищет. Ну, ищи-ищи, подруженька, поищи, родимая, — едва слышно ответил он.

Таня до боли в глазах вгляделась в чёрную точку — ствол винтовки. Он смотрел чуть левее и выше их, прямо на противоположный берег.

— Ну, и куда ты дальше? — щурясь, проговорил Колдун. — Тебе же на тот берег надо, гадюченька ты моя. Давай, давай, ползи.

Она забыла и о холоде, и о сведённых ногах, и о противном ноющем чувстве голода в животе, и о ряске, забившейся к ней под китель, и о склизком иле под локтями. Не отрываясь, следила за холмиком.

Через несколько минут ветви куста чуть шелохнулись, будто от лёгкого ветерка, чёрная точка исчезла, и холмик сдвинулся куда-то за берёзу. Таня беспокойно моргнула, но Колдун, заметив её движение, сказал, не открывая глаз от обрыва: