Диверсия без динамита

Ладченко Владимир Анатольевич

годика два Смирнову придется пожить в тюрьме. Тогда жена поняла, что уже пора и позвонила.

Через 20 минут дяденьки в белых халатах ласково мяли и осматривали Смирнова, и, хотя он

сопротивлялся и кричал, что это неправда, ему все-таки впрыснули какой-то укольчик, и Смирнов

сделался паинькой. А после под руки свели к машине и увезли в дом с окнами на березовую рощу,

причем жена махала платочком вослед скорее из приличия, поскольку ей давно предлагал

неформальные

отношения один школьный товарищ, и она готовилась не устоять.

В больнице Смирнов нашел истинных друзей и единомышленников и числится на хорошем

счету. Он отпустил бородку веером, танцует в самодеятельности, сплетает больше всех

корзинок на занятиях физиотерапией и даже пробует ухаживать за старшей медсестрой

впрочем, без особого успеха.

Вот и вся история про Смирнова, который хотел быть счастливым, но не вовремя стукнулся...

А кочку, на которой выпал Смирнов, до сих пор еще не сровняли.

ГРЕХ ЛЮСИ УВАРОВОЙ

Постоянные измены все равно с кем негодяя-мужа Люсю Уварову до греха. Грех был в

виде одного художника — лысоватого хищного обличья щеголя с нервной и частой

улыбкой. Звался он Русланом Эмильевичем.

Художник говорил обесцвеченной Люсе «мой белокурый грех», гладил ей руки,

жаловался на одиночество и все звал на свою дачу лакомиться ранней клубникой.

Подруги оценивали Руслана Эмильевича положительно и считал, что Люське здорово

повезло, и она в концет- концов уговорила себя на дачу, хотя решила ничего такого не

позволять. Клубникой на даче и не пахло, но домик оказался хороший, даже с мансардой. После

бутылки болгарского сухого Руслан Эмильевич загорелся показать Люсе, какая у него наверху

замечательная спальня и какие там висят замечательные картины его кисти. Люся после двух

бокалов и шоколадки расслабилась и назло мужу согласилась посмотреть. Осмотр закончился,

вернее, начался с того, что Руслан Эмильевич,

Свистя дыханием, стал форсированно лезть Люсе в разные там женские места и домогаться,

мотивируя это тем, что очень любит и сам не свой. Люся в меру отпихивалась, деликатно

вырывалась и объясняла, что у нее есть любимый муж, а с Русланом Эмильевичем они просто

останутся в духовной дружбе. Но когда Руслан Эмильевич стал растягивать ей на вороте новую

импортную маечку за 70 рублей, Люсино сердце не выдержало, ведь всего второй раз надела, и

она перестала противиться. Половая экспрессия у Руслана Эмильевича после этого прекратилась,

и в его действиях появились

педантизм и размеренность квалифицированного соблазнителя. Он разостлал постельку, принес

воды

на потом и начал кряхтя снимать брюки. Но потом, спохватившись, Руслан Эмильевич

подошел к окну и хотел задернуть занавески для светового интима. Вдруг неженатый художник

ахнул, присел, дико зашептал: «Жена! Жена!» и принялся с более сильным пылом, чем прежде,

одевать Люсю. Люся испугалась до смерти, а после ей сделалось все противно. Противно сидеть в

пропахшем овчиной и пылью шкафу и ждать, когда жена уйдет, противно слушать извинительный

лепет Руслана Эмильевича, которого жена называла почему-то Федькой, противно отбиваться от

его возобновившихся попыток (черт с ней, с этой маечкой!). И дома она полчаса мокла под душем,

но все равно где-то там внутри оставалось грязное. И когда ее негодяй-муж пришел в час ночи с

очередной своей измены, она впервые в жизни его ударила. Ударила с размаху, скалкой и до

крови.

Довели все-таки бедную женщину до греха.

ЗРЯ

У магазина, что на Некрасова, давали гречку. Гречки было мало, людей было много. Кушать

хотелось всем.

Пик неистовства наступил, когда развязали последний мешок. Он ознаменовался тем, что

одному гражданину в шляпе по этой же шляпе и ударили авоськой. Ударила простая советская

женщина, женщина-труженица, женщина-мать. Ударила в сердцах, по злобе. Ей показалось, что он

здесь не стоял. А гражданин и впрямь не стоял, он просто шел себе мимо за бутылкой и тут на

тебе...

В авоське же лежал трехлитровый эмалированный бидончик для жидких продуктов, к счастью,

пустой. Но все равно шляпа на голове гражданина превратилась во что-то, похожее на берет,

какие носят поэты и художники, преимущественно авангардисты. Но гражданин не был

художником, а писание стихов у него котировалось где-то наравне с онанизмом. Слесарем он

работал, слесарем по наладке и запуску. И ему не нужен был берет, и он не хотел, чтобы его ни за

что, ни про что били по голове. Ну, ты мне за это ответишь, — сурово пообещал он и двумя

руками, поднатужившись, выдернул, как репку, женщину из очереди.

Женщина заранее высоко и длинно закричала:

– Ой, родненькие, ой, убивают! Помогите! Мужчины, что же вы наблюдаете?

Спасать ее кинулись двое отчаянных из конца очереди, которым терять было нечего — гречки

бы им все равно не хватило. Они думали, что если вступятся за женщину-труженицу, а тем

более за женщину-мать, то она, благодарная, возьмет гречки и на их долю, а может, чем черт не