Диверсия без динамита
Шрифт:
шутит, и поставит впереди себя. Они технично и культурно оттерли гражданина в шляпе от
кричавшей, но вбить клином обратно в очередь ее не смогли. Там спрессовалось намертво.
– Зря помогали, — с горечью понял более опытный, вытирая пот, — не всунем мы ее. Толстая
очень.
– Ну-ка, тетка, подожми живот! Еще раз попробуем, - не успокаивался и суетился второй, в
котором еще жила надежда, и закричал: — Раз, два, взяли.
Они отвели женщину-труженицу, женщину-мать метра
Раздался живой неприятный хруст, лицо женщины исказилось и сделалось цвета муки по
двадцать шесть копеек.
— Ой, родненькие, ой плечо! — заголосила она вторично и села на асфальт.
— Захрустели косточки, захрустели, - с удовольствием сказал еще не ушедший гражданин в
шляпе.
— Эх, черт, видно, ключицу сломали, — расстроился опытный, — теперь ее точно не всунем.
В это время гречка кончилась. Продавец, кавказский человек с холимыми усиками, стал
считать порожние мешки, — много ли украли архаровцы-покупатели. В очереди начался период
распада, длившийся около минуты.
– Ой, родненькие, ой, помогите, ой, в глазах темно, — обращалась женщина, но тех двоих уже
и след простыл. И вообще никого не осталось.
Женщина, охая и плача, осторожно пошла по улице, держась за плечо. У общежития
«Энергетик» в нее кто-то плюнул с пятого этажа.
ТЯЖЕЛЫЙ ХЛЕБ
«Тусклый зимний день холодно и беззвучно дотлевал под беспощадно серым и равнодушным,
будто казенная простыня, небом» — неразборчиво-талантливым почерком написал член СП
Крякин и, отдуваясь, как паровоз на взгорке, расстегнул липкую рубашку. Гримасничая, он
сладострастно почесал металлической линейкой — рука не доставала — меж затерявшихся под
слоем жира лопаток и, закрываясь бледной интеллигентской ладошкой от всюду проникающего
июльского солнца, продолжил: «Хилое, по-зимнему немочное солнце так и не смогло проморгаться
сквозь ровную, хрупко освещенную изнутри сумятицу облаков».
«Эх, хоть бы тучка, какая залетная» — вздохнув, отложил ручку Крякин и вытер китайским
полотенцем грудь и подмышками. Потом, измученный, он отворил окно и высунулся на белый от
жары двор для сбора наблюдений.
У раздерганного и завалившегося плетня в горячей и едкой, как карбид, пыли принимали
оздоровительные ванны, разомлевшие от покоя куры. Гусак Васька, прототип кулака Митрича из
повести Крякина «Власть переменилась», полоскал долгое горло из изумрудной лужи у колодца.
Напротив, на раскаленном шифере крыши сидел в трусах и майке его сосед — Агафонов-старший
и, то налегая всем длинным туловищем на двухрядку, то с вывертом растягивая клеенные-
переклеенные меха, пьяно орал:
Наливай, милаха,
Я привел товарищей.
Внизу суетилась и подпрыгивала, пытаясь достать его деревянными граблями, жена
Агафонова. Это ей не удавалось, и мат потому стоял лютый.
«Видать, всю ночь Петруха гнал — теперь на неделю загудит. Вот Нелька и бесится», —
творчески осмыслил увиденное Крякин и вдруг озаботился:
— Мать, ты чего же это, а? Я ночей не досыпаю, в Литфонде всем надоел до смерти, а ты?!
Совсем не смотришь. Опять скворцы вишню облепили. А на базаре, знаешь, какие законы? — с
обидой воззвал он к приметливо торчащему из грядки рельефному заду жены.
Когда стая скворцов, как горсть семечек, подброшенная вверх, растворилась в горячем небе,
и опасность для вишни миновала, Крякин прихлопнул створки, чтобы не слышать хая соседей, и
снова приник к столу. «Тишина. Темные птицы потерянно кружили в стылом и кажущемся вязким,
мутном мареве, изредка тяжело и устало вымахивая сильными крыльями, часто садились,
оскальзываясь, на гладкий шифер пологих крыш, перебирали по волнистой поверхности тонкими в
крупных морщинах лапками и булькающе стонали. Наверное, делились своими зимними горестями
и заботами. Птицам тяжелее, чем людям, без солнца». Расчувствовавшийся Крякин подобрал
рукавом накопившуюся в подглазье слезу и решнтельно дописал: «Конец четвертой главы».
Похлебав окрошки с кооперативной колбасой — гонорары позволяли — он вышел на
крылечко, обжигая босые конечности и шепча нехорошее, прошел по бетонной дорожке и сел в
тенек на лавочку для дум. Агафонова уже на вожжах спустили с крыши и бережно занесли в дом,
скворцы больше не появлялись, гусак Васька пробовал горло где-то далеко на задах, и никаких
проявлений жизни не наблюдалось. Лишь только зациклившийся от жары петух, преодолевая
пресыщенность и скепсис, понуро гонялся за демонически черной хохлаткой, прототипом
развратной торгующей капустой и телом цыганки Груши из романтической новеллы «Не одна я в
поле кувыркалась». «Догнал-таки», порадовался за свое хозяйство Крякин, и его голову опять
стали мучить яркие образы, могучие мысли и художественные категории — рождался
судьбинный зачин пятой главы, хребтинной для всей повести: «Павло догнал Настену у
проходной и жарко обнял за хрупкие, вынесшие на себе всю тяжесть аварии, плечи. Настена
ойкнула.
– Ты? Живой? — и ласковая и трепещущая, засмеялась, заплакала, затеребила. А потом
доверчиво прижалась к его овчинному полушубку и торжественно и нежно поцеловала в окаянные,
пропахшие табаком и буряковым самогоном запекшиеся губы...»