Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Ландау Георгий

— Пока мои хозяева вернутся — пойду-ка я полюбуюсь на магазинъ. Я думаю, они не разсердятся.

Онъ нацарапалъ карандашомъ на мраморномъ столик (мы не замтили тогда этой надписи):

— «Не множко я погуляю пока звините скоро завернусь пеіте хорош. пиво Савтую. Пріят. опетита. Вашъ слу. Митя.»

Посл этого, Митя принялся бродить по галлереямъ, спускаясь съ какихъ-то лстницъ, подымаясь куда-то на лифт и заглядывая во вс закоулки.

Не прошло и получаса, какъ Митя долженъ былъ убдиться, что

онъ заблудился. Онъ искалъ ресторанъ — ресторанъ, какъ въ воду канулъ.

Онъ остановилъ какого-то покупателя, съ цлью спросить, гд ресторанъ, но тутъ-же вспомнилъ, что не знаетъ, какъ по нмецки ресторанъ…

Хмль выскочилъ изъ головы, и Митя почувствовалъ, что тонетъ.

У него было два выхода: или найти насъ, или отправиться въ гостинницу; но второе было неисполнимо — онъ не зналъ названія гостинницы.

Всему виной было его неумстное франтовство: предусмотрительный Крысаковъ по прізд въ Берлинъ заставилъ Сандерса изготовить слдующій плакать на нмецкомъ язык для ношенія на груди:

«Добрые туземцы! То, на чемъ навшенъ этотъ плакатъ, принадлежитъ намъ, четыремъ чужестранцамъ, и называется слугой Митей. Если онъ потеряется — доставьте этого человка Отель Бангофъ, № 26. Просятъ обращаться ласково; отъ жестокаго обращенія хиретъ».

Плакатъ былъ составленъ очень мило, наглядно, но, какъ я сказалъ ваше, въ Митю вселился бсъ франтовства: онъ категорически отказался отъ вывшиванія на груди плаката.

— Почему же? — увщевалъ его Крысаковъ. — Хочешь, мы сдлаемъ приписку, какъ въ скверахъ: «волосъ не рвать, на велосипедахъ по немъ не здить».

Митя отказался — и теперь жестоко платился за это.

Долго бродилъ онъ, усталый, измученный, по разнымъ лстницамъ и отдленіямъ. Теперь онъ желалъ только одного: найти выходъ на улицу.

Но это было не такъ-то легко. Митя, шатаясь отъ усталости, ходилъ между чуждыми ему людьми, наполнявшими магазинъ, и призракъ голодной смерти рисовался ему въ чужомъ город, въ громадномъ магазин, среди чужихъ, не понимавшихъ его людей.

Одинъ разъ онъ остановилъ покупательницу и попытался навести справки о выход:

— Мейнъ герръ! Битте цалленъ. Ихъ либе зи.

Нищенскій запасъ нмецкихъ словъ, имвшійся въ его распоряженіи, связывалъ его мысль; и весь разговоръ его, волей-неволей, долженъ былъ вращаться въ сфер ресторанныхъ или сердечныхъ представленій.

Дама изумленно посмотрла на рестрепаннаго Митю, пробормотала что-то и нырнула въ толпу.

— Гм, — печально подумалъ Митя. — Не понимаетъ.

Онъ обратился къ господину:

— Гд выходъ, а? Такой, знаете? Дверь, дверь! Понимаете?

— Was?

Я говорю, выходъ. Гибъ миръ эйнъ куссъ. Витте — цалленъ. Цузаменъ.

Господинъ задрожалъ отъ страха и убжалъ.

Бродилъ Митя такъ до вечера; покупатели стали рдть, зажглись огни… Мучимый голодомъ Митя замтилъ около одной покупательницы на стул коробку конфектъ; потихоньку стащилъ ее, забрался въ укромный

уголокъ чемоданнаго отдленія, сълъ добычу — и сонъ сморилъ его.

Только утромъ нашли его; онъ спалъ, положивъ подъ голову пустую раздавленную коробку изъ подъ конфектъ, и на лиц его были видны слды ночныхъ слезь. Бдный Митя!

Вотъ что послдовало за этимъ: сердобольныя продавщицы накормили его, одна изъ нихъ поговорила съ нимъ по русски, выяснила положеніе, но такъ какъ нашего адреса Митя не зналъ, то дальнйшій путь его жизни рзко разошелся съ нашимъ.

Мы ухали въ Дрезденъ, а Митя, поддержанный вертгеймовскими продавщицами, которыя были очарованы его простодушнымъ нмецкимъ разговормъ и веселостью нрава — Митя открылъ торговлю: сталъ продавать газеты, спички и букетики цвтовъ — однимъ словомъ, все то, сбыть чего не требовалъ знанія тонкостей нмецкаго діалекта.

Только на обратномъ пути въ Россію отыскали мы черезъ вертеймовскихъ продавщицъ нашего Митю; онъ сначала встртилъ насъ презрительно, потомъ обрушился на насъ съ упреками, а въ конц концовъ, расплакался и признался, что хотя богатство и прельщаетъ его, но родину онъ не забываетъ и, вернувшись, сдлаетъ для нея все, что можетъ.

ТИРОЛЬ

Инсбрукъ. — Пернатыя. — Тяжелый разговоръ. — О нмецкомъ остроуміи. — Теорія приливовъ и отливовъ. — Сандерсъ боленъ. — Еще одна теорія. — Въ Штейнахъ. — Зловщее мсто. — Ссора съ Крысаковымъ. — Отъздъ въ Фаркартенъ.

Инсбрукъ — столица Тироля. Правильне, Инсбрукъ — міровая столица скуки, самодовольно-мелкаго прозябанія, сытости и сантиментальной тирольской глупости.

Пріхавъ въ Инсбрукъ, мы, первымъ долгомъ, на вокзал наткнулись на существо, которое во всякомъ нормальномъ здравомыслящемъ русскомъ должно было вызвать смшанное чувство изумленія, и веселья.

Это былъ краснощекій, туполицый, голоногій тиролецъ, съ ногъ до головы убранный разноцветными лентами и утыканный перьями, точно птухъ, котораго кухарка начала ощипывать и, не окончивъ, побжала въ мелочную лавочку за бутылкой прованскаго масла.

Голова этого дюжаго парня была украшена какой-то бумажной короной, а за ушами торчали два пучка цвтовъ.

Онъ что-то мурлыкалъ и приплясывалъ.

— Если-бы не перья, — сказалъ Крысаковъ, — я могъ бы предположить, — что это человкъ.

— Больше того, — поддержалъ Мифасовъ. — Это похоже на двушку. Смотрите, сколько на ней лентъ.

Въ это время откуда-то вынырнулъ еще десятокъ людей, разукрашенныхъ подобнымъ же страннымъ образомъ.

— Боже ты мой! Вроятно, гд-нибудь поблизости лопнулъ сумасшедшій домъ, и содержимое его вытекло на потху мальчишекъ и на страхъ взрослымъ.