Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
— А вы что же, милые? — радушно обратился Крысаковъ къ Мифасову и Сандерсу. — Кушайте, угощайтесь.
— Я сытъ, — осторожно сказалъ Мифасовъ, — и, кром того, сейчасъ иду въ ресторанъ.
Бдному Сандерсу очень хотлось заслужить наше расположение; онъ принялъ молодецкій видъ, наложилъ себ на тарелку кушанье и, осмотрвъ его, спросилъ:
— Это что? Рыба или мясо?
— Богъ его знаетъ. Среднее между рыбой и мясомъ. Земноводное. Во всякомъ случа, оно уже умерло, и вы его не жалйте.
Наши друзья смотрли на насъ съ отвращеніемъ; мы на
Утолили голодъ прекрасно, хотя на тарелк осталась цлая гора макаронъ; въ остерію зашла нищенка, увидла, что мы оставили недоденнымъ лакомое блюдо, и попросила разршенія докончить его.
Мы радушно усадили ее между застывшимъ Мифасовымъ и Крысаковымъ, налили ей винца, чокнулись и выпили за благополучіе красавицы Венеціи.
Безъ хвастовства могу сказать, что мы двое чувствовали себя вполн въ своей тарелк, отличаясь этимъ отъ макаронъ, быстро перешедшихъ съ тарелки въ желудокъ нашей сосдки.
— Что, миленькіе мои, — язвительно спросилъ Крысаковъ, когда мы вышли. — Вы вдь привыкли «спускаться къ обду, когда ударитъ гонгъ»? Здсь это проще: трахнетъ одинъ гость другого бутылкой по голов — вотъ теб и гонгъ. Можешь обдать съ чехломъ отъ чемодана на плечахъ вмсто смокинга…
Сандерсъ и Мифасовъ насъ презирали, не скрываясь — это было ясно.
— Вы заболете отъ такой пищи! — предупредилъ Сандерсъ.
Онъ угадалъ; на другой день я былъ боленъ легкой лихорадкой, но, къ несчастью, заболлъ и Сандерсъ, который питался «по гонгу». Этимъ блестяще опровергалась его теорія.
И опять Крысаковъ трогательно, какъ сестра милосердія, ухаживалъ за нами. Сочинялъ намъ разные лекарства, вытиралъ насъ виномъ и коньякомъ, отдляя для себя извстный процентъ этихъ медикаментовъ ввид гонорара; совалъ намъ подмышку термометры, вскакивалъ ночью и, встревоженный, прибгалъ къ намъ, чтобы пробудить насъ отъ крпкаго сна; мн рекомендовалъ холодную ванну, а Сандерсу горячую, хотя симптомы были у насъ совершенно одинаковые…
Купанье на Лидо. — «Русскимъ языкомъ я теб говорю!» — Гондолы. — Паразиты. — Соборъ св. Марка. — Перепроизводство дожей. — Школа св. Маргариты. — Снова и снова Сандерсъ боленъ. — Какъ мы купались.
Черезъ два дня Крысаковъ нашелъ насъ совершенно здоровыми и повезъ на Лидо купаться.
И опять на долгое время погрузился я въ состояніе тихаго восторга. Небо, какого нтъ нигд, вода, которой нтъ нигд, и берегъ, котораго нтъ нигд.
Милые, милые итальянцы!.. Они не стыдливы и просты, какъ первые люди въ раю. И удивительно, какъ сатириконцы быстро ко всему приспособляются: едва мы раздлись и натянули на себя «трусики» величиной въ носовой платокъ — какъ сразу почувствовали себя маленькими дтьми, которыхъ нянька полощетъ въ ванн. Похлопывая себя по груди и бокамъ, ринулись мы на песокъ, не стсняясь присутствіемъ дамъ, зарылись въ него, выскочили, огласили воздухъ побднымъ крикомъ и обрушились въ воду, поднявъ такое волненіе, что, вроятно,
Мужчины и дамы, полоскавшіеся около, смотрли на насъ съ нкоторымъ удивленіемъ. Эта обуглившаяся отъ солнца публика долго любовалась на наши блыя, какъ молоко, сверныя тла, причемъ одинъ изъ ротозевъ соболзнующе сказалъ:
— Это не долго. Черезъ три дня почернете.
— О, милые! — возразилъ Крысаковъ. — Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы, пьемъ ваше кіанти, готовы пть и плясать по вашему цлый день, раздлись голые, какъ вы сейчасъ, не стсняясь дамъ — почему же намъ и не сдлаться такими же черными! какъ вы?
Мы упали животами на песокъ и, надвинувъ на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги подъ жгучій каскадъ горячаго, какъ кипятокъ, солнца.
Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы…
Крысаковъ, впрочемъ, нашелъ въ себ силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нжно поцловать въ темя.
— Зачмъ? — лниво спросилъ Сандерсъ.
— Инженеръ. Люблю инженеровъ.
И мы погрузились въ нирвану.
Когда мы одвались, я услышалъ въ сосдней кабинк странный діалогъ.
Незнакомый сиплый голосъ говорилъ:
— Русскимъ языкомъ я теб говорю или нтъ: принеси мн лампадочку вермутцу позабористе.
Голосъ слуги при кабинкахъ — стараго выжженнаго солнцемъ итальянца-старика въ матроск (я его видлъ раньше) отвчалъ:
— Нонъ каписко.
— Не каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермутъ. Ну? Русскимъ языкомъ я теб, кажется, говорю: вермуту принеси, понимаешь? винца!
— Нонъ каписко.
— Да ты съума сошелъ? Кажется, русскимъ языкомъ я теб говорю… и т. д.
— Слушайте! — крикнулъ я. — Вы русскій?
— Да, конечно! Кажется, русскимъ языкомъ говоришь этому ослу…
— На нихъ это не дйствуетъ… Скажите ему по итальянски…
— Да я не умю.
— Какъ нибудь… «прего, синьоре камерьере, дате міо гляччіо вермуто…» Только удареніе на у ставьте. А то не пойметъ.
— Ага! Мерси. Эй ты, смйся паяччіо! Дате міо, какъ говорится, вермуто. Да живо!
— Субито, синьоре, — обрадовался итальянецъ.
— То-то, братъ. Моргенъ фри.
Мы одлись, услись на иароходъ и покатили въ Венецію, свжіе, безоблачно радостные, голодные, какъ волки зимой.
Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкамъ среди старыхъ величавыхъ дворцовъ, любуясь небомъ, прислушиваясь къ мрачной тишин узенькихъ каналовъ, которую рдко-рдко когда нарушитъ тяжело нагруженная кирпичемъ или овощами лодка. Въ лодк итальянецъ и, конечно, онъ спитъ, прикрывъ шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя подъ солнце бронзовыя руки и ноги…