Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Ландау Георгий

Чтобы отвлечь его отъ печальныхъ мыслей, я спросилъ:

— Интересно, какой силой этотъ вагончикъ поднимается въ гору?

— Очень просто, — пожалъ плечами Мифасовъ. — Одинъ вагончикъ ползеіъ вверхъ, другой внизъ. Вотъ, который ползетъ внизъ, подымаетъ своей тяжестью первый, т. е. идущій вверхъ.

— Я не техникъ, — возразилъ я, — но здравый смыслъ мн подсказываетъ, что это не такъ. По твоей теоріи выходитъ, что вагонъ, ползущій внизъ, долженъ быть всегда въ нсколько разъ тяжеле, ползущаго вверхъ.

— Онъ и тяжеле.

— А какже тогда слдующая очередь, когда тяжелый долженъ ползти вверхъ, а легкій —

внизъ?

— Очевидно, перекладываютъ какую нибудь тяжесть.

— Какъ же перекладывать, когда вагончики ни разу не сходятся вмст внизу или вверху.

— Ну, это уже дло техники. Я говорю только то, что знаю наврное.

— А я думаю, что тяга электрическая…

— Что?!! Ха-ха! Ну, и скажетъ-же, ей-Богу.

Посл выяснилось, что тяга, действительно, электрическая.

— Ну что? — безжалостно спросилъ я Мифасова. — Кто былъ правъ?

— Что? Ну, милый мой — мн, вообще, ни тепло, ни холодно, какая тамъ тяга. Вообще, не приставай ко мн.

Черезъ часъ Сандерсъ съ термометромъ подмышкой сидлъ, окруженный нами, и говорилъ:

— Ну, ребятки, плохо мн. Ужасно не хотелось бы умереть въ Тирол…

Сердца наши разрывались отъ тоски и жалости.

— Подумайте, господа, — сказалъ я. — Четыре иностранца, сыны бдной Россіи, заброшены судьбой въ далекую тирольскую дыру. И вотъ одинъ умираетъ, Какъ разъ тотъ самый, который хоть и не спша, но разговаривалъ по нмецки. Остаемся мы… Трое… Надо его хоронить, обычаевъ мы не знаемъ, положеніе отчаянное. Идемъ въ лсокъ, срубаемъ дерево, выдалбливаемъ гробикъ и кладемъ туда Сандерса… И вотъ тирольцы видятъ странную, щемящую душу процессію. Три весельчака, понуривъ головы, въ черныхъ шапкахъ, плетутся за гробомъ четвертаго, влекомаго равнодушной ко всему тирольской лошадью… Это сатириконцы хоронятъ своего товарища… Опустили гробъ въ могилу… «Прощай, товарищъ! Недолго ты прожилъ среди насъ… Спи спокойно…»

И вотъ тирольцы видятъ странную, щемящую душу процессію…

Крысаковъ всхлипнулъ, Мифасовъ сдлалъ видъ, что разсянно глядитъ въ окно; онъ махнулъ передъ лицомъ рукой, будто сгоняя съ него назойливую муху. Было тихо… Только слышалось тяжелое дыханіе Сандерса.

— Да… вернемся мы втроемъ… Первый разъ втроемъ! Придемъ въ свои комнаты. У стны сиротливо лежитъ чемоданчикъ Сандерса. Онъ ему уже не нуженъ! «А что, господа, — скажетъ тихо Крысаковъ, — вдь въ этомъ чемоданчик лежатъ деньжонки, которые Сандерсу уже не нужны. Не подлиться-ли намъ? Жаль, что онъ такого маленькаго роста, а то бы можно было и одеженкой его воспользоваться»…

— Я бы пива выпилъ, — неожиданно сказалъ больной.

Поднялась буря протестовъ.

Ршили сдлать такъ: мы съ Мифасовымъ узжаемъ немедленно прямо въ Штейнахъ, до котораго часъ зды, а Крысаковъ остается съ больнымъ въ Инсбрук.

— Я его вылчу! — сурово общалъ Крысаковъ.

— Онъ на меня все время кричитъ, — пожаловался больной. — Въ Дрезден чуть не поколотилъ меня…

— Какъ же васъ не бить? Представьте себ, господа, я ему говорю у васъ ангина, вамъ нужно сть для очищенія горла орхи, а онъ не хочетъ.

Съ тяжелымъ сердцемъ ухали

мы съ Мифасовымъ, оставивъ за своей спиной эту странную пару.

Съ тяжелымъ сердцемъ ухали мы съ Мифасовымъ, оставивъ за своей спиной эту странную пару.

Крупный дождь… втеръ гнулъ деревья, шумлъ, метался и вылъ въ тсныхъ горахъ. У подножія одной изъ нихъ пріютился Штейнахъ.

До сихъ поръ мы вс не можемъ выяснить, почему, по какимъ соображеніямъ, дремлющій Сандерсъ включилъ Штейнахъ въ нашъ маршрутъ. Посл громаднаго, чудовищнаго Берлина, веселаго красиваго Мюнхена — эта таинственная дыра съ вымершимъ населеніемъ въ нсколько десятковъ человкъ — показалась намъ тюрьмой, тмъ боле, что горы со всхъ сторонъ окружили ее, стснили ее, сдавили ее.

Помню крохотный вокзалъ, у котораго поздъ пріостановился на одну минуту, помню черный, какъ вакса, вечеръ, мокрую отъ дождя землю и абсолютное страшное безмолвіе.

Мы выползли со своими чемоданами, постояли минутъ пять и, наконецъ, въ ужас завыли:

— Треге-е-еръ!!

— Здсь нтъ трегеровъ, — отвтилъ намъ откуда-то съ неба неизвстно чей голосъ.

— О, чертъ возьми! Изво-о-озчикъ!!

— Здсь нтъ извозчиковъ, — отвтилъ тотъ-же безпощадный голосъ съ неба.

— Швейцаръ изъ гостинницы!!

— Швейцаровъ нтъ.

— Дайте намъ какого-нибудь человка.

И прозвучало похоронное:

— Здсь нтъ людей.

— Да вы то кто? Не человкъ?

— Я начальникъ здшней станціи.

— Гд вы?

— На верху. Во второмъ этаж.

— Посовтуйте, какъ намъ найти гостинницу?

— Идите прямо.

— Да тутъ заборъ!

— Идите влво.

— Тутъ тоже заборъ!

Проклятый начальникъ станціи неожиданно замолчалъ, будто ему заткнули платкомъ ротъ.

— Эй, вы-ы! Какъ васъ!! Тутъ забо-о-ры!

Дождь обливалъ насъ сверху, грязь хлюпала внизу подъ ногами… Молча, взвалили мы на плечи чемоданы, перелзли черезъ заборъ и наткнулись на какую-то дверь.

— Это что?

— Гостинница.

Такъ мы пріхали въ Штейнахъ. Пріздъ былъ невеселый, житье наше печальное и отъздъ угрюмый. Вс мы ко дню отъзда перессорились въ самыхъ разнообразныхъ комбинаціяхъ: Крысаковъ съ Сандерсомъ, я съ Сандерсомъ, Сандерсъ съ Мифасовымъ.

Вообще, долженъ признаться, къ стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этомъ, ссора кого нибудь изъ насъ съ товарищемъ вызывала необычайное повышеніе симпатіи въ поссорившемся — къ остальнымъ. Другими словами, если X. разрывалъ отношенія съ Y, то къ Z онъ относился настолько повышенно нжне, насколько это чувство расходовалось раньше на Y.

Ничто въ мір не пропадаетъ и ничто вновь не появляется.

Самая тяжелая ссора случилась въ Берлин, когда Крысаковъ оказался на одной сторон, а мы трое — на другой.

Впечатлительный Крысаковъ выносилъ такое положеніе вещей только сутки… На другое утро онъ взялъ свой незакрывающійся чемоданъ, ящикъ съ красками и, скорбно понурившись, сказалъ Мит (единственному, съ кмъ отношенія были хороши):

— Митя! Проведи меня до вокзала… Я узжаю. Что ужъ тамъ… Пожили! Эхъ, эхъ…

Я не выдержалъ.