Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
— Вы съума сошли! Куда вы узжаете?
Онъ опустился на чемоданъ и, ни на кого не глядя, подъ журчаніе Митиныхъ слезъ, сказалъ:
— Уду… Что жъ, и безъ меня проживете. Не бойтесь, я поздку не бросаю… Только эти четыре дня, что вы проживете въ Берлин — я посижу въ томъ благословенномъ мстечк, которое приглядлъ еще давеча.
— Какое мстечко! Что вы задумали?!
— Такое… Я думаю, тамъ будетъ тихо… Ни криковъ, ни попрековъ. Посижу тамъ одинъ. Можетъ, когда меня не будетъ, вы поймете.
— Ну, слушайте, это чертъ знаетъ что! Какое тамъ вы мстечко выбрали, не зная языка, съ вашимъ «битте-дритте»?
— Нтъ ужъ, что ужъ тамъ. Митенька, бери чемоданъ. Теб не тяжело, милый Митя… дорогой Митечка?
По принятому обыкновенію, вся любовь и пріязнь изливалась теперь на единственнаго человка, который былъ съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ — на Митю.
— Извини меня, Митенька, что я тебя затрудняю… Можетъ быть, мн самому лучше понести чемоданъ, а ты, Митя, отдохни.
Вокзалъ былъ въ двухъ шагахъ, и поэтому берлинцы могли любоваться диковинной, нелпой процессіей: впереди шагалъ плачущій, растроганный слуга съ чемоданомъ, сзади баринъ съ видомъ погребальной лошади, нагруженный ящикомъ для красокъ, а сбоку бжали три друга, умоляя непреклоннаго Крысакова одуматься, уговаривая и успокаивая его.
— Нтъ ужъ… не уговаривайте. Уду… не поминайте лихомъ!
— Ну, куда? куда вы дете? Въ какое мстечко?
— Сейчасъ узнаете.
Онъ подошелъ къ билетному окошечку и грустно сказалъ кассиру:
— Битте-дритте, эйнъ билетъ! Въ Фаркартенъ!
— Куда? — ахнули мы.
— Въ Фаркартенъ. Это, вроятно, такое мстечко подъ Берлиномъ. Я тутъ на доск прочелъ. Съ указательнымъ пальцемъ. Туда и поду. Ужъ вы не удерживайте. Разъ я облюбовалъ.
— Вы знаете, что такое фаркартенъ? — зловще спросилъ Сандерсъ.
— А что? можетъ быть, очень болотистое мсто?
— Нтъ. Фаркатенъ, значитъ — «дорожные билеты» (Fahrcarten).
— Митечка! — сказалъ Крысаковъ, помолчавъ. — Бери-ка, тащи назадъ чемоданъ. Битте-дритте!
Мы подхватили его подъ руки и съ заискивающимъ смхомъ повлекли обратно.
Къ сожалнію, впослдствіи частенько случалось, что у каждаго изъ насъ поочередно мутился разумъ, и онъ, забывъ дружбу, «собирался въ фаркартенъ»…
Заканчивая эту главу, искренно хочу крикнуть:
— Да здравствуетъ дружба! Долой проклятый фаркартенъ!
ВЕНЕЦIЯ
Городъ лни и музыки. — Cartolina postale. — Способъ Крысакова. — Способъ Мифасова. — Способъ Сандерса. — Демократія и аристократия. — Пиръ съ нищенкой. — Сандерсъ втягивается въ лихорадку. — Лченіе.
Мы въ Венеціи.
Если бы какой-нибудь геніальный писатель обладалъ такимъ совершеннымъ перомъ, что далъ бы читателю, не видвшему Венецiи, настоящее о ней представленіе, — такой писатель принесъ бы много несчастья и тоски читателямъ. Потому что узнать, что такое Венеція и не увидть ее — это сдлаться навки отравленнымъ, до самой смерти неудовлетвореннымъ.
Когда я пріхалъ въ Венецію, я подумалъ:
— А вдь милліоны людей живутъ и умираютъ, не видя Венеціи. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь ихъ потеряла бы краски и тоска по далекой невыразимой красот изсушила бы сердце.
Я пишу эти строки въ холодномъ угрюмомъ Петербург,
Я закрываю глаза…
Мягкій густой вечерній воздухъ, нжащій, какъ прикосновеніе, невыразимая истома во всемъ тл; хочется встать въ гондол и закричать отъ полноты настоящего наслажденія и счастья. Но не встаешь… Наоборотъ, развалившись на уютныхъ подушкахъ, погружаешься въ блаженную неподвижность и всмъ тломъ, всми органами, всми порами впитываешь въ себя лнивый, теплый, сладкій воздухъ, сладкую псню, лниво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчитъ за гондолой, нжно плещетъ весло лниваго парня на корм и таинственно молчатъ сбжавшіеся къ вод старые-престарые дома, среди которыхъ скользитъ тихая лниво-проворная гондола. Узенькій каналъ кончился… Надъ головой мелькнулъ еле-видимый изгибъ мостика — и мы выносимся на широкій Canale Grande. Здсь широкое, пышное небо чернымъ бархатомъ разметалось надъ нами и застыло, усянное рдкими сверкающими осколками-звздами. И внизу плещется черная теплая, слпая вода и плыветъ далеко по каналу нжная, сладострастная серенада оттуда, гд цлый снопъ огней, фонариковъ собралъ полчища гондолъ, какъ свча собираетъ мотыльковъ. Какія то фигуры мелькаютъ на огненномъ фон и изрдка псню прорзаетъ смхъ и веселый говоръ.
Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондолъ сползлись къ огню, окружили его и, притихшія почти невидимыя, колышутся. Изрдка багровый свтъ на барк выхватитъ изъ темноты рзной носъ гондолы, блеснетъ на металл и погаснетъ.
Тихо колышутся гондолы; сладко нжитъ псня; все необычно; рядомъ съ нашей гондолой трется о ея бортъ чужая, за ней еще одна, а остальныя тонутъ, невидимыя… Боже мой, какъ хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежитъ корыстолюбивому антрепренеру, а у пвцовъ, наврно, грязныя руки, а какія то подозрительные молодцы съ ухватками кошекъ или разбойниковъ ползаютъ по бортамъ вашихъ гондолъ, собирая за пніе сольди и лиры…
Все равно: не убить имъ этой Божьей красоты, пышнаго чернаго неба и теплой воды, которая, какъ добрая нянька колыбель — качаетъ вашу гондолу. Пусть пвцы нахальны и жадны, а англичане, самодовольно развалившіеся на подушкахъ гондолъ, скупы до омерзнія. Я все же нашелъ красоту и ее у меня не отнять — я крпко прижалъ ее къ моему сердцу. Боже, какъ далеко отъ меня Россія, Петербургъ, холодъ, пьянство, грабежи, самодурство тупыхъ губернаторовъ, грязные участки, глупые октябристы, мой журналъ, корректуры, цензурный комитетъ и немолчный телефонъ!..
Поютъ… Тихо постукиваютъ гондолы боками одна о другую. Качаются.
Хорошо, когда усталаго баюкаютъ.
А утромъ другая — томительно-сладкая жизнь; зазвучитъ все по другому… засверкаетъ ослпительное солнце, четко выржется на голубомъ неб кружево блыхъ дворцовъ и легкихъ мостиковъ, зазвучитъ музыкальная брань гондольеровъ, польется съ неба золотой зной и замелькаютъ всюду живые, проворные, какъ обезьяны, и лнивые, какъ черепахи, итальянцы, наполняя жгучій воздухъ немолчнымъ жужжаньемъ.