Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Ахъ, эти итальянцы… Надъ ними можно смяться, но не любить ихъ нельзя.
Уличная толпа сплошь состоитъ изъ безпардонныхъ лгуновъ, мелкихъ мошенниковъ и попрошаекъ, но это такая веселая живая толпа, плутовство ихъ такъ по-дикарски примитивно и неопасно, что не сердишься, а только добродушно смешься и отмахивается.
— Cartolina postale!!
— No, signore.
— Cartolina postale!!
— No, no!..
— Cartolina postale!!
— He надо, теб говорятъ!!
— Русски! Ошень кароши cartolina… Molto bene.
— Русски, а? Купаться! Шеловкъ! Берешь cartolina postale?
— Убирайся
— Господинъ, купаться, а? — заискивающе лепечетъ этотъ разбойничьяго вида дтина, стараясь прельстить васъ безсмысленными русскими словами, Богъ всть, когда и гд перехваченными у прозжихъ forestieri russo.
— He надо, теб говорятъ!!
Я сначала недоумвалъ-чмъ живутъ эти люди, отъ которыхъ вс отворачиваются, товаръ которыхъ находится въ полномъ презрніи и его никто не покупаетъ?
Но скоро нашелъ; именно тогда, когда этотъ парень шелъ за мной нсколько улицъ, переходилъ мостики, дожидался меня у дверей магазиновъ, ресторана и, въ конц концовъ, заставилъ купить эти намозолившія глаза венеціанскія открытки.
— Ну, чертъ съ тобой, — сердито сказалъ я. — Грабь меня!
— О, руссо… очень карашо! Крапь.
— Именно — грабь и провались въ преисподнюю. Вдь ты, братецъ, мошенникъ?
— Купаться, — подтвердилъ онъ, подмигивая.
Замчательно, что венеціанцы знаютъ одно только это русское слово и употребляютъ его въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ.
У Крысакова, по обыкновенію, своя манера обращаться съ этими надодливыми комарами.
Онъ мрно шагаетъ, не обращая ни малйшаго вниманія на приставанія грязно-рукаго, темнолицаго молодца, нагруженнаго пачками открытокъ и альбомовъ. Тотъ распинается, немолчно выхваляетъ свой товаръ, забгаетъ спереди и сбоку, заглядываетъ Крысакову въ лицо, — Крысаковъ съ каменнымъ, соннымъ лицомъ шагаетъ, какъ автоматъ. И вдругъ, среди этой болтовни и упрашиваній, Крысаковъ неожиданно оборачивается къ преслдователю, раскрываетъ сомкнутый ротъ и издаетъ неожиданно такой пронзительный нечеловческій крикъ, что итальянецъ въ смертельномъ ужас, какъ бомба, отлетаетъ шаговъ на двадцать. У Крысакова опять спокойное каменное лицо, и онъ равнодушно продолжаетъ свой путь.
Мифасовъ, наоборотъ, врагъ такихъ эксцентричностей. Разговоръ его съ этими паразитами — образецъ логики и внушительности.
— Carrrtolina postale! — въ десятый разъ реветъ продавецъ.
— Милый мой, — оборачивается къ нему Мифасовъ. — Вдь мы уже теб сказали, что намъ не надо твоихъ открытокъ, зачмъ же ты пристаешь? Когда намъ будетъ нужно, мы сами купимъ, а пока — настойчивость твоя останется безъ всякаго результата.
У каждаго свой характеръ. Сандерсъ и здсь остается Сандерсомъ.
— Carrrrrtolina postale!!!
Сандерсъ останавливается и начинаетъ аккуратно пересматривать вс открытки. Онъ беретъ каждую и медленно подноситъ ее къ близорукимъ глазамъ. Пять, десять, двадцать минутъ…
— Нтъ, братъ. Плохія открыточки.
Умирающій отъ скуки итальянецъ
Когда мы подъзжали къ Германіи, Крысаковъ лаконично сказалъ:
— Тутъ пьютъ пиво.
И мы, покорные обычаямъ пріютившей насъ страны, принялись поглощать въ неимоврномъ количеств этотъ національный напитокъ.
Въ Венеціи, едва мы переодлись посл дороги и спустились на еще не остывдіую отъ дневного зноя пьяццету, Крысаковъ потянулъ носомъ воздухъ и сказалъ:
— Жареннымъ пахнетъ. Вы спросите, что здсь пьютъ? Вино. Кьянти.
И началось царство кьянти. Добросовстность наша въ этомъ случа стояла вн сомнній. Мы ршили сть и пить во всякой стран только то, чмъ эта страна славится.
Поэтому, въ Германіи выработался свой шаблонъ:
— Четыре кружки пива, бульонъ «митъ-ай», шницель и братвурстъ митъ-краутъ.
Къ этому заказу Крысаковъ! неизмнно прибавлялъ единственную нмецкую фразу, которую онъ самъ сочинилъ и которой оперировалъ въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ:
— Битте-дритте.
Онъ былъ ошеломляющъ среди скучныхъ нмцевъ, со своимъ сіяющимъ лицомъ, костюмомъ, осунувшимся отъ отсутствія пуговицъ, чемоданомъ, распухшимъ, какъ дохлый слонъ, внутри котораго скопились газы, и неизмннымъ припвомъ ко всмъ нашимъ распоряженіямъ:
— Битте-дритте.
Зхалъ онъ въ Европу съ самымъ независимымъ видомъ, общая поддержать насъ въ смысл языка, но въ Германіи ему не пришлось этого сдлать, такъ какъ онъ зналъ только французскій языкъ, въ Италіи его французскаго языка итальянцы не понимали, а во Франціи французы вполн присоединились въ этомъ смысл къ итальянцамъ.
Такъ онъ и остался со своимъ загадочнымъ:
— Битте-дритте.
Начиная съ Венеціи, мы разбились на дв рзкія группы: Мифасовъ и Сандерсъ — благомыслящая, умренная группа, я съ Крысаковымъ — безшабашная разгульная пара, неприхотливая и небрезгливая до послдней степени. Мы якшались съ поддонками населенія, пили ужасное грошевое вино, — ли какихъ то пауковъ, каракатицъ и разныхъ морскихъ чудовищъ, пожирали червяковъ, похожихъ на макароны, и макароны, очень смахивавшія на червяковъ, а Мифасовъ и Сандерсъ, обдая въ приличныхъ дорогихъ ресторанахъ, лишь изрдка ходили за нами, наблюдая издали за нашими поступками.
Ріальто.
Однажды мы затащили ихъ въ такую остерію, что Мифасовъ, прежде чмъ ссть на скамью, покрылъ ее осторожно газетой.
— Ну, ребятки, — оскалилъ зубы Крысаковъ. — Покушаемъ, ха-ха, покушаемъ… Женщина! Синьора хозяйка! Дайте намъ этихъ вонъ штучекъ и этихъ… Эту рыбку зажарьте, да макаронъ закатите посмшне. Да кьянти не забудьте, лучшее, что есть въ вашемъ погреб.
Намъ подали стряпню, о которой лучше не говорить, и вино, о которомъ нужно сказать только то, что хотя бутылка и была покрыта паутиной, но вроятно, въ этомъ погреб паукъ содержался на опредленномъ жалованьи — такъ все было нехорошо сдлано.