Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Ландау Георгий

Въ путеводител — о Флоренціи сказано:

— Этотъ городъ можно назвать самымъ красивымъ изъ всхъ итальянскихъ городовъ.

А о Венеціи въ томъ же путеводител сказано:

— Этотъ городъ считается самымъ красивымъ изъ всхъ итальянскихъ городовъ.

Къ Риму составитель путеводителя относится такъ:

— Римъ можно назвать самымъ красивымъ изъ всхъ итальянскихъ городовъ.

Можно сказать съ увренносіью, что жена составителя путеводителя въ своей семейной жизни была не особенно счастлива. Каждую встртившуюся

женщину увлекающійся супругъ находилъ «лучше всхъ».

Венеція — царица, а Флоренція — ея красивая фрейлина, поддерживающая царственный шлейфъ. Въ Венеціи нужно наслаждаться жизнью, во Флоренціи — отдыхать отъ жизни.

Благороднымъ спокойствіемъ обвяна Флоренція.

Улицы безъ крика и гомона, роскошная зелень недвижно дремлетъ около блыхъ дворцовъ, а солнце гораздо ласкове, нжне, чмъ въ пылкой Венеціи.

Едва мы умылись въ гостинниц и переодлись, я спросилъ:

— Что хотлъ бы каждый изъ васъ сейчасъ сдлать?

— Меня интересуетъ, — нершительно сказалъ Мифасовъ, — постановка ихъ школьнаго дла.

Крысаковъ пожалъ плечами и взглянулъ на часы:

— Поздно! Он же, наврно, кончили свои кружевныя дла. Меня интересуетъ — дятъ ли здсь что-нибудь? Я хочу сть.

— А вы, Сандерсъ, чего хотите?

Онъ вздохнулъ, поглядлъ въ окно, передвинулъ ногой чемоданъ и сказалъ:

— Я…

Мы терпливо подождали.

— Ну, ладно! Выскажетесь по дорог. Некогда.

— Надо, господа, хать во Фьезоле, — предложилъ Мифасовъ. — Полчаса зды въ трамва. Тамъ прекрасно. Красивое мстоположеніе, зелень.

Совтъ Мифасова поставилъ насъ въ затруднительное положеніе. За часъ передъ этимъ я заглядывалъ въ путеводитель и нашелъ такое свдніе: «Фьезоле, полчаса зды отъ Флоренціи въ трамва; прекрасное мстоположеніе, масса зелени».

Но разъ это же самое утверждалъ Мифасовъ, я усумнился: нтъ ли ошибки въ путеводител? Потому что не было большаго неудачника въ подобныхъ случаяхъ, чмъ Мифасовъ. У него была прекрасная память, но какая-то негативная: все запоминалось наоборотъ.

— Можетъ быть, Фьезоле не около Флоренціи, а около Рима? — спросилъ, колеблясь, я.

— Нтъ, здсь.

— Можетъ быть, это какая-нибудь скверная дыра? Не спуталъ ли ты, Володинька… А? Ну-ка, вспомни.

— Нтъ, тамъ хорошо.

И что же… Не усплъ трамвай дохать до мста назначенія, какъ мы убдились, что это Фьезоле и что оно, дйствительно, прекрасно.

— Тутъ есть, господа, остатки древняго цирка. Можно взять лошадокъ и създить посмотрть. Близко.

— Володя, — осторожно сказалъ Крысаковъ, — можетъ быть, это не циркъ, а театръ, а? И не старый, а новый? Ну-ка, вспомни-ка. Можетъ, до него далеко? Можетъ, тутъ не лошадки возятъ, а мулы или верблюды?

Въ механизм Мифасова что-то испортилось: циркъ былъ древній и находился онъ близехонько.

Когда я сравниваю себя съ товарищами, мн, прежде всего, бросается въ глаза разница нашей духовной организаціи. Попробуйте спросить меня, что осталось въ моей памяти отъ Флоренціи и Нюрнберга? Я отвчу въ первомъ случа: красивая грусть,

которой проникнуто было все; во второмъ случа: идиллическое настроеніе на фон суровыхъ, тсно сдвинувшихся зданій, въ окна которыхъ, казалось, грозно глядятъ прошлые, срые вка, закованные въ латы и отягощенные доспхами. А спросите о Флоренціи и Нюрнберг моихъ товарищей. Отъ всего Нюрнберга уцллъ толстый нмецъ Герцогъ, хозяинъ кабачка, въ которомъ насъ угостили несравненными кровяными колбасами, братъ-вурстомъ и изумительнымъ пивомъ. Я до сихъ поръ не могу забыть ни этихъ колбасъ, ни этого пива… Флоренція? Фьезоле? О, конечно, при этомъ слов у моихъ друзей засверкаютъ глаза и польются воспоминанія:

— Помните кьянти? Нигд во всей Италіи намъ не давали такой прелести! А асти? Нигд нтъ такого! А мартаделла, а гарганзола!! А какая-то курица, приготовленная таинственно и чудесно. Ахъ, Фьезоле, Фьезоле!..

Дйствительно, долженъ сознаться, что ни этого вина, ни этихъ чудесныхъ кушаній забыть нельзя. Ахъ, Фьезоле, Фьезоле!

Посл этого чудеснаго пира мы, ласковые и разнеженные, вышли изъ увитаго зеленью дворика крохотнаго ресторана и бодро зашагали, полные искренней любви другъ къ другу. Крысаковъ не преминулъ снять съ Сандерса шляпу и нжно поцловать его въ темя.

— Почему? — спросилъ сонно Сандерсъ.

— Славный вы человкъ. Дай Богъ вамъ всего такого…

Идя сзади подъ руку съ Мифасовымъ, я шепнулъ ему:

— Въ сущности, они хорошіе ребята, не правда-ли?

— Превосходные. Въ нихъ есть что-то такое…

Онъ споткнулся, но я дружески поддержалъ его.

— Стойте! — закричалъ Крысаковъ. — Экипажъ! Подемъ на немъ. Эй, ты! Свободенъ?

Это былъ большой, черный, помстительный экипажъ, влекомый парой лошадей, которыхъ велъ подъ уздцы парень въ грязномъ, темномъ костюм.

— А флорентинцы, какъ и венеціанцы — люди одинаковаго вкуса. Все у нихъ выдержано въ черныхъ тонахъ. Садитесь, господа! Фу, ты, какъ неудобно…

Кучеръ что-то закричалъ и сталъ прыгать и кривляться около экипажа.

— Наврное, какая-нибудь секта. Эти итальянцы, вообще…

— Можетъ быть, онъ занять? Спросите его по-французски.

По-французки возница не понималъ.

— Свободенъ? — спросилъ Мифасовъ. — Либро? Э? Твоя экипажа свободна есть? Либро?

Экипажъ оказался свободенъ, и, тмъ не мене, возница очень не хотлъ, чтобы мы садились. Онъ кричалъ и бсновался…

— Покажите этому флорентійскому ослу пять лиръ. Можетъ быть, это его успокоитъ.

Мы показали смятую бумажку и побдоносно ползли въ экипажъ.

Возница застоналъ, всплеснулъ руками, вскочилъ на облучекъ, ударилъ по лошадямъ, — и экипажъ поскакалъ, бшенно подпрыгивая на каменистой мостовой.

Прохожіе, встрчаясь съ нами, взмахивали руками и кричали что-то намъ вслдъ; мальчишки бежали за нами, приплясывая и оглашая воздухъ немолчными воплями.

— Какое привтливое народонаселеніе, — сказалъ, Мифасовъ удовлетворенно. — Вообще, итальянцы всегда хорошо относятся къ иностранцамъ.