Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Я читалъ на дощечк:
«Ванъ-Гиггинсъ, Голландская школа».
— Неужели? А вдь совсмъ Коро!.. Неправда-ли, Мифасовъ?
— Да! — подтверждалъ Мифасовъ, очень ревниво относившійся къ поддержанію ихъ профессіональнаго престижа. — Ну, Добиньи, конечно, вы сразу узнали?
— Это не Добиньи, — поправлялъ я. — Это Курбе.
— Ну, Курбе. Ихъ часто смшиваютъ.
— У Курбе всегда толстое дерево сбоку, — авторитетно замчалъ дремавшій Сандерсъ.
И мы шли дальше, пробгая однимъ взглядомъ десятки картинъ, лниво волоча усталыя ноги и судорожнымъ движеніемъ выпрямляя изрдка натруженныя спины и затылки.
Когда
— А вотъ тутъ есть еще одинъ закоулочекъ — мы въ немъ не были.
— Ну, какой тамъ закоулочекъ… Стоитъ-ли? Я увренъ, тамъ ничего путнаго нтъ.
— Нтъ, Сандерсъ — такъ нельзя. Нужно все осматривать…
— Милые мои! Отпустите вы меня…
— Что вы! Тамъ цлыхъ два Фрагонара.
— Два?.. Эхъ! Ну, идемъ!!
Всюду намъ сопутствовала компанія англичанокъ. Англичанки вс, какъ на подборъ, были старыя — ни одной молоденькой, ни одной красивой.
За все время мы видли нсколько сотъ англичанокъ — вс он были старыя, отвратительныя. Я увренъ, что въ Англіи есть много и молодыхъ, но они на континентъ не показываются. Ихъ, вроятно, держатъ гд нибудь взаперти, выдерживаютъ въ какомъ-то погреб, дожидаясь пока он постарютъ. А когда он готовы — ихъ выпускаютъ на континентъ большими партіями. здятъ он всюду по Куковскому маршруту, сопровождаемыя длинными, изсохшими отъ времени англичанами; забавно видть, какъ Куковскій проводникъ набиваетъ чудовищно-громадный автомобиль этимъ старымъ мясомъ, хватая леди и джентльменовъ за шиворотъ и пропихивая ихъ ногой въ затруднительныхъ мстахъ. Ничего, довольны.
И бродятъ они, несчастные, подобно намъ, застывая съ видомъ загипнотизированныхъ кроликовъ передъ какой нибудь «головой старика» или «туманнымъ вечеромъ въ Нидерландахъ».
Куковская саранча.
Это позоръ и несчастье — изучать сокровища искусства такимъ образомъ. Что у меня осталось въ памяти? Нсколько Рубенсовъ, два-три Рембрандта, полдюжины Беклиновъ, и кое-что испанское: поразительные Зулоага, Англада и Саролла-Бастида. А сколько я видлъ? Зеленые, желтые пейзажи, розовыя тла, разныя двушки съ кошкой, двушки безъ кошекъ и кошки безъ двушекъ; цвты, сырая рыба рядомъ съ персиками и вчный Святой Себастьянъ, котораго не изображалъ только тотъ, кто вмсто живописи занимался другими длами. Потомъ было много какихъ-то уродливыхъ облупленныхъ картинъ съ дтской перспективой и кривыми тлами.
Корректный Мифасовъ считалъ необходимымъ восхищаться и этими облупленными обрывками старины; а хроническій протестантъ Сандерсъ въ такихъ случахъ ввязывался въ ожесточенный споръ.
— Замчательно! Ахъ, какъ это замчательно! Крысаковъ? Посмотрите, какой это чудесный тонъ! И какъ проштудировано!
— Да, дйствительно… тонъ, — деликатно подтверждалъ Крысаковъ.
— Послушайте, — начиналъ Сандерсъ, какъ быкъ, потупивъ голову и озираясь. — Неужели, эта ерунда вамъ нравится?
— Милый мой, это не ерунда!
— Это не ерунда? Вы посмотрите, какъ нарисовано! Теперь гимназистъ пятнадцати лтъ нарисуетъ лучше.
— Вы забываете историческія перспективы.
— Тогда причемъ здсь «тонъ», «проштудировано»? Изумляйтесь исторически — и этого будетъ довольно.
— Вы варваръ!
— А вы снобъ!
— Ахъ, такъ? Надюсь, наши отношенія…
— Ну,
И Крысаковъ и Мифасовъ, какъ авгуры, упорно охраняли своихъ боговъ, а мы, честные, откровенные люди безъ традицій — не церемонились. Впрочемъ, однажды, изловивъ Крысакова въ темномъ уголку, я путемъ вопросовъ довелъ его до сознанія, что Ботичелли не такъ ужъ хорошъ, чтобы захлебываться передъ нимъ. На сцену, правда, выступила историческая перспектива, но я налегъ — и Крысаковъ сдался. Это меня тронуло, и я, помню, очень расхвалилъ какую-то незначительную картинку, которая ему понравилась.
Онъ очень любилъ живопись, но подъ конецъ нашего путешествія, если по прізд въ новый городъ въ немъ не оказывалось музея, — Крысаковъ оживлялся, шутилъ и, вообще, начиналъ чувствовать себя превосходно.
Къ концу-же нашего путешествія мы съ Крысаковымъ оказались обладателями очень драгоцнныхъ предметовъ: я — палки, онъ — фотографическаго аппарата. Эти дв вещи мы вывезли изъ Россіи, и на мст он стоили: палка — рубль, аппаратъ — двнадцать рублей.
Мы съ ними нигд не разставались и, поэтому, при вход во всякій музей или галлерею, у насъ ихъ при вход отбирали, а потомъ взыскивали за храненіе.
Въ Рим я ршилъ бросить эту дрянную рублевую палку, но она уже стоила около пятидесяти лиръ, — было жаль. Въ Неапол цна ея возрасла до семидесяти лиръ, начиная отъ Генуи — до ста, а посл Парижа — потеря ее совершенно-бы меня раззорила. Эта палка и сейчасъ находится у меня. Любопытные долго ее осматриваюгь и очень удивляются, что такая неказистая на видъ вещь обошлась мн около двухсотъ франковъ. А Крысаковскій аппаратъ, къ концу путешествія раззорилъ своего хозяина, потому что, какъ врная собака, таскался за нимъ въ самыя неподходящія мста.
Трудовая жизнь.
Римъ въ отношеніи поборовъ — самый корыстолюбивый городъ. Тамъ за все берутъ лиру: пойдете-ли вы въ Колизей, захотите-ли взглянуть на картинную галлерею, на памятникъ или даже на собственные часы.
Въ Ватикан съ насъ брали просто за Ватиканъ (лира!), за картинную галлерею Ватикана (лира!) за лвую сторону галлереи (лира!!), за правую (тоже!), за Сикстинскую капеллу (лира!) и еще за какой-то закоулочекъ, гд стоитъ подсвчникъ — ту же лиру.
Una lira! Una lira! Una lira!
Немудрено, что самый захудалый папскій кардиналъ иметъ возможность носить бархатную шапку.
Все это сдлано на наши лиры.
Извиняюсь за это лирическое отступленіе, но оно необходимо для того, чтобы пристыдить итальянцевъ, если они прочтутъ эту книгу.
НЕАПОЛЬ
Неаполитанцы. — Случай съ монетой. — Городъ нищихъ. — Неаполитанскій купецъ. — Первое появленіе Габріэля. — Акваріумъ. — Позилиппо. — Тарантелла. — Мы разрываемъ съ Габріэлемъ. — Кафе-концертъ. — Ресторанная тактика. — Помпея. — Гривуазность Габріэля. — Самая богатая страна.