Грехи дома Борджа
Шрифт:
– Головка опустилась, герцогиня, родовой канал раскрылся широко. Пора пересаживаться на стул.
Помощницы перетащили меня с кровати на родовой стул и стали поддерживать, поскольку это была всего лишь примитивная V-образная конструкция с низкой спинкой, без подлокотников. Наконец деревянные перекладины впились мне в бедра, повитуха опустилась передо мной на колени и сложила грубые ладони ковшиком, чтобы принять дитя, и тогда меня охватила паника, неотделимая от схваток. Я полностью осознала свое положение. Шестнадцать лет, не замужем, собираюсь стать матерью. Как же мне вырастить ребенка? Я слишком молода, у меня нет сил. А рядом нет матери, чтобы наставлять меня. Это должно прекратиться; нельзя, чтобы это случилось.
– Остановитесь, – молила я, но меня никто не слушал.
– Еще раз потужься, – велела повитуха.
– Давай, – сказала мадонна, дыша мне в затылок. Она опустилась сзади и обхватила меня
Я тужилась, я ничего не могла с собой поделать, в тот миг для меня важно было одно – избавиться от невыносимого бремени. Внезапно, после долгих месяцев вынашивания новой жизни, когда я сама ничего не значила, была лишь телом, способным родить ребенка, как природа рождает деревья, или крапиву, или дождевые облака, впереди забрезжил свет, и я с трудом начала пробираться к нему. В висках стучала кровь, кости трещали. Я вдыхала соленый металлический запах, пахло воском, камфарой и затхлыми духами. Я задержала дыхание и вновь принялась тужиться. Через мгновение я уже парила на облаке, пахнувшем лавандовой водой, меня унесли вверх крылья ангелов, сооруженные из накрахмаленных простыней. В голове пронеслось, что я мертва, но эта мысль оставила меня равнодушной.
– Мальчик! – Надо мной появилась донна Лукреция с раскрасневшимся блестящим лицом и растрепанными волосами. Нужно сделать ей прическу, подумала я, чувствуя, как уходят последние силы.
– Превосходный младенец, Виоланта. Взгляни. У него рыжие волосики. Ой…
– Что? В чем дело? – Я попыталась сесть, но тут тошнотворный выплеск крови пропитал тряпки между ног. Что-то в ее тоне вернуло меня в реальность.
– Он… помечен.
Она положила сына мне на руки. Все еще не выкупанный, он ерзал на одеяле, мокрый, как ободранный кролик, и смотрел на меня долгим неподвижным взглядом синих глаз. Морковного цвета волосики прилипли к голове завитками, словно расплющенные домики улиток, а длинные пальчики выделывали в воздухе что-то немыслимое – им еще предстояло узнать, на что способны человеческие руки. На левом бедре, в том месте, где на моем медаль с молитвой к святой Маргарите оставила отпечаток, расплылось синее пятно. Оно имело, насколько я заметила, форму Испании, как на карте моего отца. Я улыбнулась, но через секунду не выдержала и рассмеялась.
– Родимое пятно. В моей семье все с ним рождаются, но к семи годам оно исчезает.
– Что пятно означает? Проклятие или знак везения?
– Оно означает, что он еврей, – ответила я, но мадонна как будто не слышала.
Повернувшись к Элизабетте Сенесе, она велела:
– Пусть секретарь принесет мне домовую книгу. Мы должны записать время рождения и заказать гороскоп. – Затем она обратилась к повитухе: – Вы заметили по свечке, в котором часу перерезали пуповину? Мне показалось, это произошло вскоре после восемнадцатого часа.
– Да, герцогиня, на середине зарубки между восемнадцатым и девятнадцатым. Я оставила длинный хвостик, чтобы из него получился хороший мужчина, когда он вырастет.
Дамы захихикали, обменявшись грубыми шутками. В этой комнате, где было не продохнуть от духоты, как в утробе, мы давно перестали отзываться о наших мужчинах с уважением. Пусть мир возводит им хвалу за то, что они делают сыновей. Мы-то лучше знаем, что к чему.
Тут что-то начало подтачивать мое спокойствие, что-то, о чем я забыла, но должна была сделать, а все эти разговоры о хвостиках подсказали.
– Как ты его назовешь? – поинтересовалась мадонна, когда одна из женщин забрала младенца, чтобы помыть и запеленать.
Брис-милах, вот о чем я забыла. Я не могла дать имя младенцу до обрезания на восьмой день.
– Неужели до сих пор не решила? – не унималась мадонна.
– Джироламо, – быстро ответила я, чувствуя на себе взгляды всех этих улыбавшихся и сиявших женщин-христианок, – в честь моего отца.
Сказала и сама удивилась. Я действительно не думала об именах. Видимо, где-то в глубине души надеялась использовать первые семь дней Создания для того, чтобы подобрать имя. Но даже тогда я не предполагала, что остановлюсь на отцовском имени.
– Отлично. Очень подходящее имя. И ты к нему прибавишь, разумеется, имя Чезаре.
Я взглянула на сынишку, лежавшего на коленях у Анджелы. Она приступила к пеленанию и распрямляла ему ручки, прежде чем завернуть край льняной полоски. Я буквально пожирала глазами идеальное тельце во всей его наготе, каким его сотворил Создатель, таким же, как его отца.
– И Джулио, – произнесла Анджела. – Джулио должен быть одним из крестных. Джироламо Джулио Чезаре. Как звучит?
– Имя почти такое же длинное, как он сам.
– Он вырастет и будет ему под стать.
Он
– Станешь его крестной? – обратилась я к Анджеле. – Никто лучше тебя не подойдет.
Подруга с сомнением посмотрела на донну Лукрецию, и та отвела взгляд.
– Я его тетка, – заметила мадонна. – Лучше разделить эту честь между несколькими, дать ему как можно больше защитников.
– И подарков, – добавила Анджела. – Что ты хочешь получить на крещение, малыш? Серебряные ложечки? Парчовую шапочку? Деревянную лошадку?
Ни одно из ее предложений, видимо, не впечатлило Джироламо. Он начал хныкать, связанный по рукам и ногам. Это были тоненькие, жалобные, волшебные звуки, от которых у меня в груди защекотало молоко.
– Дайте его мне, – попросила я. – Он, наверное, голоден.
Когда я поднесла его к груди и почувствовала, как он крепко сосет, по всему телу разлилась спокойная сила, ощущение полного благополучия, прогнавшее колики в животе и дискомфорт от кровавых прокладок. Я наклонилась, чтобы поцеловать его пушистую макушку, и осознала, какое это чудо, что он существует. Глядя в его немигающие глазки, я спрашивала себя, с чьими мыслями он покинул темные воды утробы – моими, Чезаре или своими собственными.
В городе началась лихорадка, и мадонна решила, что Джироламо следует крестить немедленно, задолго до моего церковного обряда. Поскольку я не смогу присутствовать на церемонии, было очень важно выбрать человека на роль второго крестного, и я хотела обратиться с этой просьбой к Ферранте. Однако после смерти Катеринеллы мне было трудно общаться с ним. В его присутствии мое чувство вины обострялось и портило драгоценные воспоминания о Чезаре. Но я понимала: поступок Ферранте требовал смелости и сострадания, которых, видимо, не хватило мне самой. Однако я очень бы хотела, чтобы ими обладал мой сын и новая жизнь Джироламо возместила потерянную жизнь Катеринеллы.
Ферранте не разрешалось навещать меня во время моего заточения, так как он не был родственником, но он все равно присылал подарки: крошечную шапочку и плащик из тафты для Джироламо, солнечно-желтую, с темно-красной бахромой, и фарфоровую коробочку конфет и белый хлеб для восстановления моих сил. Я пыталась ему написать, но всякий раз, поднося перо к листу, видела перед собой не линейки, а татуированные круги на щеках Катеринеллы. И я начинала плакать, роняя слезы на лист и размазывая написанное.
Из всех мужчин лишь Таддео в качестве моего суженого было позволено приходить в родовую комнату. Вскоре я попросила его стать вторым крестным Джироламо. Таддео зарделся от удовольствия. Соглашаясь, он растянул рот в улыбке глупого кавалера, но я не обольщалась. Понимала, к чему он клонит, уверяя, будто для него это большая честь, которая только скрепит его связь с моим сыном и он станет для него отцом во всех отношениях, разве что не по крови.
Тем же днем из Чезенатико прибыл корабль с грузом, его доставили в замок на шести мулах, как рассказала мне взволнованная Анджела, охваченная каким-то благоговейным восхищением. Груз предназначался мне или, вернее, Джироламо и мне. Его привез личный домоправитель Чезаре. Моя и без того загроможденная комната теперь была набита доверху подарками, и я восседала на кровати с младенцем на руках, как на восточном базаре.
Рулоны всевозможных тканей, от египетского хлопка и брюссельских кружев для пеленальных лент до тяжелого узорчатого бархата и парчи на платья для матери высокородного наследника. Рядом с колыбелькой лежали сложенные шторы из белого дамаста, расшитые золотыми знаками Зодиака, и ждали, когда наступит время прикрепить их к столбикам кровати. Из шкатулки слоновой кости, украшенной эмалью, поблескивали серебряные ложки. В углу комнаты, окруженный деревянной стойкой с крошечными флажками, на которых сиял герб Чезаре, стоял флейтист в красной с золотом ливрее. По-итальянски он не говорил. Кажется, он был француз. С помощью знаков он дал мне понять, что в его обязанности входит играть на флейте, пока ребенок не заснет.
Золотые монеты россыпью лежали на моей кровати, словно карта военных кампаний Чезаре, – венецианские дукаты и флорины Медичи, испанские дублоны и луидоры, монеты дворов Урбино и Пезаро. На некоторых были ключи святого Петра. Золото завораживало Джироламо, не сводившего взгляда с ярких кружков на алом покрывале. Таддео тоже на них посматривал, угощаясь конфетами Ферранте.
– Думаю, нам следует быть довольными, – сказал он.
– Конечно, мой дорогой, но сейчас простите меня. Нужно покормить Джироламо.
С дарами из Чезенатико прибыло письмо, которое я сунула под подушки. Но мне до боли в костях хотелось прочитать его. Как только Таддео попрощался и вышел из комнаты, обойдя тюки с тканями и коробки с ароматическим воском, я вынула письмо и сорвала печать. Почерк принадлежал не Чезаре, а его секретарю, Агапито.